Что может «дисциплина любви»?
Дисциплинируя, будьте свободны и дисциплинированны
Изучайте ребенка и вопрошайте Бога о нем
Может ли быть ремень надежным педагогическим средством?
Наши безмолвные стражи
В какой семье традиции будут крепки?
Дисциплина внутренняя и внешняя
Аскетика, это очень страшно?
Остаться свободным и выжить
Свободный и радостный подвиг
И все же: «хочу» или «надо»?
Любовь познали мы в том,
что Он положил за нас душу Свою:
и мы должны полагать души свои за братьев.
(1 Послание Иоанна, глава 3, стих 16.)
Дисциплина любви... Не странно ли это? Не то же ли это, что холодное пламя или сладкая горечь? От чего может оградить и чему научит нынешнего ребенка подобная «мягкая твердость»?
Вот он берется за то, что ему не по возрасту: вертит в руках спички. Естественно обратить внимание и подчеркнуть разницу в силах и опыте между ним и родителями, наложив до поры запрет трогать спички и зажигать их. Но этим вопрос будет решен только отчасти. Ребенок все равно видит спички в руках взрослых, он понимает, что спички, которых ему пока не дают, нужны в жизни, раз ими все пользуются. Наверняка так окажется, что интерес к зажиганию спичек от этого только усилится, и ребенок станет с особенным удовольствием жечь спички, когда взрослых нет дома. «Спичечное табу» способно привести даже к прямо обратному результату, если малыш обожжет себе руку или, тем более, устроит в доме пожар. Как видим, запретительный метод не дает однозначного положительного разрешения вопроса. Я слышал о мальчике, который забрался зажигать спички в платяной шкаф, подальше с родительских глаз!
Так что же, сделать коробку со спичками постоянной игрушкой ребенка? Спокойно смотреть, как тот играет с огнем, утешая себя той мыслью, что детям нужна свобода? Да, наказание и запрет — не панацея, а сама внешняя дисциплина «работает», пока ребенок находится в поле зрения старшего. Но стоит ли, исходя из этого, отменять всякие нормы и требования к детям? Одной ли свободы не достает детям или требуется еще нечто, некое более близкое и внимательное участие, чтобы душа ребенка могла развиваться динамично и правильно?
Ответ очевиден. Для того, чтобы играть, существуют игрушки. И если мы иногда выражаем свое недовольство сломанным колесом машины, оторванной рукой куклы или разобранным механизмом игрушечного телефона, внутренне мы хорошо понимаем, что они к этому и предназначены. Но окружающий мир — не игрушечный, он не может стать объектом и ареной постоянных забав и шалостей, длящихся все детские годы. К миру взрослых, «настоящих» вещей ребенку нужно подходить не с тем верхоглядным азартом и любопытством, когда глаза разбегаются от изобилия новых вещей, каждую из которых при желании можно заполучить в свое пользование, но с благоговением, вдумчивым интересом и готовностью потрудиться, чтобы овладеть ее назначением и правильным пользованием.
И здесь, кроме запрета брать спички без спросу, задача родителей — представить «легальные» способы и возможности обрести нужный навык. Ребенок может сначала подавать спички матери, после в присутствии ее поднести зажженную ею спичку к горелке или свече, со временем, наконец, научиться зажигать спичку сам — но при этом строго соблюдая условие: применять спички по делу, а не для баловства!
Для такого обучения жизненным навыкам (и это относится, разумеется, не только к случаю со спичками) необходимо уже нечто большее, чем разовые дидактические внушения: «Не трогай!», «Нельзя!» Нужно приоткрыть детям дверку собственной жизни, впустив их внутрь своих дел, интересов, событий. Нужно, по существу, сделать это общее дело с ребенком, любое событие, в котором тот может принять участие, своим основным интересом. А «открытие двери души» навстречу другому, — и есть наша к нему любовь. Здесь мало что общего с теми, хотя и благочестивыми, но разовыми и нарочитыми акциями, к которым мы иной раз прибегаем в надежде разрешить «воспитательные проблемы». В педагогике все определяет совсем не порыв, но непрерывность усилий. Будучи рядом с детьми, невозможно остановиться и передохнуть, хотя бы на минуточку перестать быть родителем или наставником.
На место дилеммы: «принуждать или не принуждать», неразрешимой для современного мира, приходит иной вопрос: как отразить в воспитании сквозную, проходящую на всем протяжении детства, тему о возрастающей самостоятельности детей? Взятые в таком ракурсе, свобода и самостоятельность — это уже отнюдь не «проблема», как судят об этом теперь, но задача и смысл всего детства, которые требуют своего положительного раскрытия, ибо очевидно, с одной стороны, что зрелости нельзя достичь иначе, как собирая свой опыт и пробуя способности в жизни, а с другой, — что ребенку нужно еще помочь стать по-настоящему самостоятельным.
Самостоятельность всегда соразмерна внутренней зрелости, а если не так, — неминуемо оборачивается произволом. Но помогать ребенку стать самостоятельным — это уже вовсе не то, что удерживать его от свободы. Удерживать детей нужно от своеволия, которое нынешним либеральным сознанием принимается за данность и усваивается детской душе как ее неотъемлемое и нормальное устремление. «Вместо того, чтобы навязывать ребенку нравственные правила, мы будем стараться развязать его самого от препятствий, часто налагаемых на него самым организмом его, и развивать из него самого те ростки, которые положены в него рукой Творческой...», — замечает церковный воспитатель и исследователь педагогики И. Базаров (1, 185).
Как уже говорилось, ребенок весьма долго сам ищет прибегнуть к руководству и авторитету старших. В детские годы можно наблюдать необычайную любовь к порядку и исполнению правил. Если эти стремления будут поддержаны старшими и направлены в верное русло, со временем дисциплинарные и моральные нормы станут привычными и ни в чем не ограничат свободы детской души. Недоразумения с детской свободой возникают потому только, что мы сами не лишены своеволия: родитель или учитель упорно желает сделать ребенка таким, каким ему хочется.
Любовь экстатична — любящий человек уже не находится сам в себе, он устремлен к объекту своего чувства, принимает его внутрь своего бытия. В детские годы это свойство любви особенно очевидно: ребенок осознает родителя и педагога как неотъемлемую часть своей жизни, и испытывает переживания, когда не находит рядом с собою взрослого, как опоры. В таком тесном контакте становление детской личности происходит как бы само собой, без отдельных усилий, через свободное и открытое сообщение с личностями старших. Блж. Августин об этом писал: «...любовь рождает в муках одних, болеет с другими; одних старается поставить на ноги; трепещет обидеть других; к одним склоняется, к другим непреклонна; к одним ласковая, к другим суровая, никому не враждебная, она всем мать» (2, 166).
Это можно сравнить с эффектом сообщающихся сосудов — если родительский резервуар полон, а доступ из сосуда в сосуд свободен, в пространстве детской души, каким бы узким оно ни казалось, установится тот же уровень наполненности. Нет и намека на «проблему отцов и детей», потому как нет корня проблемы — разобщения душ и недостатка любви и внимания, отчего так легко искривляется и замутняется течение детства. Все, что только может потребоваться для роста и становления личности, ребенок без всякой задержки или недостатка черпает отсюда, причем сам собою, естественным образом, без специальных педагогических мероприятий. Он видит, как мать и отец живут в Боге, и сам привыкает к тому же. Он непринужденно, свободно, с желанием вносит свою собственную лепту труда, заботы, ответственности, доверия в общую копилку семейных ценностей и задач.
Именно такое состояние внутреннего единства, отсутствия каких бы то ни было индивидуальных барьеров и разграничении между «твоей»' и «моей» жизнью имеет ввиду апостол, когда говорит:
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует (т.е. не забывает чинов, не панибратствует — А.Р.), не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает (1 Кор. 13, 4-8).
Здесь нет места стремлению к отстаиванию собственных интересов. Две души ощущают себя покойно, когда сохраняют единство. От одного человека к другому протягиваются как бы незримые нити, так что и в разлуке оба чувствуют настроение и мысли друг друга.
Вспоминается случай — простой, однако из тех примеров великого «малого доброделания», «героизма посреди будней», которые так важно бывает увидеть рядом с собою. Жили-были где-то в ближайшем Подмосковье папа и сын. Мама мальчика умерла, когда тот был совсем еще крохой. Папа и сын были людьми православными и при этом большими друзьями между собой. Выходные и вечера проводили вместе, и даже в ребячьих забавах: прятках, спортивных играх, пускании змеев и починке велосипедов, — папа, к восторгу дворовых ребятишек, принимал самое деятельное и живое участие. Путь в школу и на работу был у них один, и отец с сыном старались планировать время так, чтобы почаще ходить из дому и домой вместе. Миновали, однако, школьные годы, и перед юношей встал вопрос о поступлении в ВУЗ. Выбора не было — надо ехать в столицу. Казалось, близится расставание. Но сын решил выбрать профессию своего отца и отказался от московского общежития, а отец постарался устроиться научным сотрудником на одной из кафедр его института, и неразлучное семейство по-прежнему коротало друг с другом часы в электричке, выходные и вечера...
Итак, дело не в том, чтобы со строгостью взыскивать за проступки или, во избежание оных, ограничить самостоятельные движения детства. Воспитание устроено верно, когда сам ребенок не желает быть своевольным и совершать грех. Любовь без отдельных усилий дисциплинирует детство — ведь в тысячу раз приятней и проще устранить поводы для размолвки, нежели переживать разделение с дорогой душой по каким-то, в сущности, вздорным и мелочным поводам. Достаточно тени родительского нерасположения, чтобы дитя уже само искало исправиться, избыть вину родительской милостью и вновь восстановить привычное душевное равновесие.
Поэтому и говорится, что все существо дисциплины, ее 9/10, — это любовь и доверие, которые сам ребенок имеет ко взрослому.
«Мы часто путаем, — говорит один современный пастырь и педагог, — считая, что воспитывать — это влиять. А воспитывать — это питать и душу, и плоть, и дух» (3, 11).
Как взрослому при воспитании удержаться от своеволия? Кажется, вся логика воспитания призывает, чтобы взрослый настаивал, запрещал, утверждая таким образом превосходство своего авторитета... По и эта проблема лишь с виду непреодолима. Чем больше у взрослого любви к детям и чем меньше стремления к «своей» жизни, тем светлее и проще течет время детства. Любовь — это компас всей педагогики, помогающий отыскать правильные воспитательные решения.
Свободный характер христианского воспитания оставляет просторное поле для действий. Люди различного склада по-разному ведут воспитание, так что можно говорить об «индивидуальном педагогическом почерке» каждого. Одному лучше дается общение «один на один», другой воодушевляется, организовывая занятия или игру группы детей; иной кропотливо плетет цепочки педагогических действий, а иной более порывист и основывает свое воспитание на сильных движениях и поступках. Каждая из таких воспитательных линий имеет право на жизнь. Более того, всякий родитель и педагог призван искать и раскрывать в себе именно ту тональность, которая звучит для детей всего убедительней и лучше всего сочетается с основным образом его мыслей и действий.
В конце концов, воздействует на детей не столько сам фактдисциплинирования, как таковой, сколько его естественность, ненадуманность, соответствие общему настрою жизни семьи или школы. Ибо не существует какого-то лучшего способа воспитания «вообще», который бы мы смогли применить безотносительно к своим мыслям и чувствам. Сообщить веру ребенку невозможно иначе, кроме как жить ею, воспитывать к святости свою душу. Нельзя никому подарить то, чего сам не имеешь. Врач! исцели себя самого (Лк. 4, 23), вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего (Мф. 7, 5; Лк. 6, 42).
Конечно, когда ребенок растет, некогда ждать, чтобы мать и отец сами сперва достигли высоты христианского совершенства, а затем уже подавали пример. Взрослым поневоле приходится действовать и учить о вещах, превышающих собственный опыт и силы. Но не следует этим смущаться. «Главное — это невозможность утешиться данным. Необходимо, чтобы в ребенке всегда было стремление идти вперед к совершенству, а все остальное придет постепенно» (о. В. Зеньковский). Христианин призван, пишет ап. Павел, забывая заднее, простираться вперед, к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе (Флп. 3, 14). Поэтому благое воспитательное действие могут иметь не только образы праведности, но даже примеры борьбы старших со своими страстями и немощами.
Один христианин, будучи уже взрослым, так, например, вспоминал об отцовской привычке к курению:
У папы было слабое сердце, и врачи настоятельно советовали бросить курить. Он несколько раз пытался и, в конце концов, сумел-таки справиться с этой болезненной страстью. Но всякая такая попытка давалась ему невероятным усилием. Жизнь на долгие месяцы превращалась в настоящую муку. Мы с мамой очень переживали тогда за него, а папа всегда с сокрушением качал головой, говоря: «Вот они, наши ошибки молодости!» Потом, когда я уже вырос, мне часто предлагали отведать «за компанию» сигаретку, но отцовский пример тут же вставал пред глазами, и я твердо решал: нет уж, табак — это не про меня!
Еще рассказ пастыря:
Знал я одну мать, у которой было целых семь детей, и она их воспитывала в одиночку. Удивительное дело: все выросли хорошими людьми — верующими, работящими, с крепкими семьями. Спрашиваю как-то: «Как тебе удалось таких детей воспитать, да еще и без мужа? Она была женщина простая, и отвечает мне просто: «Слезами». «Что это значит?», — недоумеваю. «А вот как начнут они что-нибудь не то делать, я — вслух молиться. Слез не удержать: «Господи Боже, да что же это такое?! Как мне дальше-то быть с ними?» Дети постоят-постоят в сторонке, и ко мне бросаются; «Мамочка, не плачь, мы больше не будем!» Плачем все вместе и молимся, прощения просим. Так и вымолила перед Богом всех моих ребятишек».
(Прот. Димитрий Смирнов. Текст одного из выступлений 2000 г.).
Пример покаяния и глубоких движений души к Богу — это то, что каждый отец или мать способны передать детям. Важно, чтобы взрослые не говорили ребенку о Боге и святости схоластически, безучастно, но наставляли бы в том, чего сами по-настоящему ищут и чают.
Наибольшая помощь и наилучшее наследие, которое только могут предоставить родители своим детям, — сделать их приемниками своей доброты, и для этого не нужно особого старания, ибо если малыш видит, что родители имеют любовь между собой, благородно разговаривают, разумны, радостны, смиренно молятся и т. п., то тогда, как «копирка», он отпечатывает это в своей душе (4, 41).
Воспитание любовью (или, иначе, воспитание в любви) не означает, однако, мягкотелости или сентиментальной восторженности. Случается, что родители прикладывают большие старания к детям, но только затем, чтобы после самим восторгаться своей жертвенностью и получать в ответ от ребенка его благодарные чувства.
Благодарна ли земля солнышку, что ей светит? Дерево зерну, что из него выросло? Поет ли соловушка матери, что выгрела его грудью?
Отдаешь ли ребенку то, что взяла у родителей, или лишь одалживаешь, чтобы получить обратно, тщательно записывая и высчитывая проценты? Заслуга ли любовь, что требуешь плату? (5, 43)
Воспитание любовью далеко и от неумеренной чувствительности и неуемных восторгов. Сентиментальная любовь обычно бывает эгоистичной. Она тем и отличается от настоящей любви, что все внимание ее сосредоточено не на ближнем, а на собственных чувствах: «мне так обидно за нее...» или «я думала, что не переживу его неприятностей». Взрослый как будто растворяется в потоке этих своих эмоций и уже не в силах оказать серьезное и последовательное формирующее влияние на души детей.
Неужели мы столь некритичны, что ласки, которыми мы преследуем детей, выражают у нас расположение? Обнимаю, потому что мне грустно. Поцелуй, тогда дам.
Эгоизм, а не расположение (5, 28-29).
Неудивительно, если у родителя, неумеренно и чувственно привязанного к ребенку, дети также вырастут черствыми эгоистами, которые то и дело станут помыкать безвольным отцом или матерью.
Воспитующая любовь способна прибегнуть и к строгости. Более того, для формирования характера ребенка крайне важно, чтобы отец или мать всегда четким образом выражали свою позицию, твердые взгляды на вещи. Любовь не исключает и наказаний — христианство, в отличие от светского общества, внимательно ко всем мелочам в детской душе и непримиримо ко злу как таковому. Оно не знает формальной, правовой меры проступка (взял деньги из кошелька матери — это простительно; разбил и ограбил витрину магазина, угнал мотоцикл — за это уже привлекаешься к судебной ответственности). С духовных позиций зло в человеке — это всегда зло, и если крайние его проявления неприятней всего и замечаются чаще, то происходят они, в свою очередь, из страстей более мелких, которые вовремя не были поправлены старшими.
Но взгляд христианства в то же время оптимистичен: грех не является свойством души, не клеймит человека на всю его жизнь, как привык считать мир. «Душа по природе своей христианка» (Тертуллиан), — и эти слова говорят, что зло чужеродно и только паразитирует в человеке. Поэтому воспитатель, прибегая к внушениям и дисциплине, призван действовать как бы от имени и в интересах детской души, которая сама не имеет достаточных сил освободиться от бремени.
«Мы не с ребенком должны бороться, а с грехом в ребенке и помогать ему, когда он не может преодолеть этот грех. Наказание должно быть помощью ребенку в преодолении страстных наклонностей, удержанием его от греха» (3, 140). Как Бог, будучи непримирим ко греху, не перестает любить и миловать грешника, так и воспитатель-христианин отделяет проступок от преступившего и имеет любовь, которая подсказывает ему, что лучше для его подопечного.
Иначе представляется и сам механизм строгих мер. Христианство вообще выводит свободу не из ее запретительного антипода, но из положительного: свобода все то, что есть истина (см. Ин. 8, 32); свобода там, где Бог (2 Кор. 3, 17). Существует, конечно, еще и понятие свободы от греха, от угождения плоти (Гал. 5, 13) со всеми вытекающими отсюда способами и правилами уклонения от греха, но это в христианстве вторично, инструментально. Брань против плоти и крови, как пишет об этом ап. Павел (см. Еф. 6, 12), — это только лишь способ избавиться от духа злобы и тьмы. Конечная же цель человека — его единение с Богом. Вспомним, с какой легкостью Христос прощает грехи тем, кто приходит к Нему с искренним чувством: Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя/Или о блуднице: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много... (Лк. 7, 47) «Люби и делай, что хочешь», — эти слова св. Амвросия Медиоланского, учителя блаженного Августина, ярче всего отразили в себе новозаветное представление о свободе. Люби — значит имей настоящую, постоянную любовь к Богу и ближнему, и Бог освободит тебя от рабства страстям.
Апостол говорит: Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать (Рим. 15, 1). Это значит, что педагогически мыслит тот, для кого на первом месте стоят дети. Педагогические отношения нельзя понимать так, будто взрослый в них — постоянная величина, а дети — всегда переменная. Взрослые должны тонко чувствовать душу ребенка, учитывать его характерные черты, понимать динамику возрастных перемен, Промысел о нем Бога. Логика пути у разных людей бывает различна.
В пути человека обнаруживается своя — для каждого человека особая — закономерность, которую зовут судьбой, которая в христианстве именуется крестом. В глубине личности скрыта причина своеобразия, неповторимости ее, скрыт, однако, и ее крест, который, говоря формально, есть не что иное, как логика духовного развития данного человека. Каждый человек приносит с собой в мир свои задачи, которые он должен решить в своей жизни; и эти задачи, связанные с духовными особенностями человека, остаются одними и теми же, независимо от условий, в которых человек живет, — иначе говоря, они могут и должны быть решены в любых условиях жизни.
Крест наш не меняется в своем основном содержании, станем ли мы богаты или обеднеем, будем ли жить в большом или малом городе, женимся или остаемся одиноки и т.д. Через все эти внешние события перед нами встает все та же задача, все тот же крест. В биографии каждого человека — и это имеет существеннейшее значение для педагогической мысли — надо уметь видеть сквозь внешнюю цепь событий в жизни человека ту последнюю глубину, в которой раскрывается крест человека, — его духовные задачи, логика его духовного пути. Трудность креста лежит как раз во внутренней неустроенности человека, идущей и через наследственность и через неправильную физическую, социальную, духовную жизнь, через обременение души разными конфликтами. Все это обнимается понятием греха, охватывающего человека и его духовный мир.
Связность и внутренняя логичность нашей жизни обычно открываются нам лишь в зрелом возрасте, когда мы неожиданно видим, как через всю нашу жизнь, при всем различии внешних условий, психофизических процессов в нас, идет одна и та же тема жизни, те же трудности, те же ступени возрастания.
Все это значит, что духовная жизнь не есть просто приобщение к миру ценностей, не есть даже религиозная жизнь вообще, а имеет в каждом свою индивидуальную задачу, свою имманентную логику, т.е. включает в себя крест. Эта внутренняя связность и имманентная [1] логичность в жизни человека существенно связаны с образом Божиим в нас. Раскрытие образа Божия есть задача, особая у каждого. Мы призваны к творчеству, к разрешению этой задачи, к несению своего креста.
Когда мы вступаем в непосредственное общение с людьми, мы никогда не принимаем во внимание только то, что дано в их эмпирической личности, но всегда чувствуем, что в «глубине» ее живут те или иные силы, как бы дремлют те или иные особенности, которые могут пробудиться. Но если по известному выражению «чужая душа — потемки», то во сколько раз загадочнее детская душа с ее несложившимся характером, с отсутствием в ней внутреннего единства, с типичной для детства пестротой и разбросанностью интересов.
Основная наша ошибка в отношении детей заключается в том, что мы считаем детскую душу во всем схожей с нашей, исходим из мысли, что в детской душе имеют место те же движения, что и у нас, — только еще недоразвитые, слабые. Детская душа, с этой точки зрения — это душа взрослых в миниатюре, это ранняя стадия в ее развитии. Как часто и горько мы обманываемся в этом, и как много от этого страдают наши дети!
(По работам прот. В. Зеньковского «Психология детства» и «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).
Не с кичливым: «Я из тебя сделаю человека!», а с пытливым: «Каким ты можешь быть, человек?», — подходит к ребенку по-настоящему любящий и талантливый воспитатель. Ребенок, конечно, не имеет еще целостной картины миробытия и опыта, он сам стремится под руководство и попечение старших. Но это еще не дает повода нам подменять, подавлять своим опытом и авторитетом личную инициативу ребенка. Воспитатель призван ассистировать, постоянно идти рядом, поддерживая воспитанника со стороны и содействуя большему его успеху. О. Василий Зеньковский призывает даже: «Дайте возможность детям пережить нормально свое детство!», т.е. учитывайте, к чему направляют Бог и природа, ищите, что нормально для вашего сына и дочери.
В детские годы закладываются основы будущей личности. И все мастерство педагогики состоит в том, чтобы вовремя угадать в характерных чертах ребенка не только данность (действующую основу его бытия в мире), но и его заданность, т.е. индивидуальное задание наперед, личную призванность, которую нужно раскрыть, по возможности, более полно. Уловить тему будущей жизни ребенка, сделать ее стержневой, главной при воспитании — вот что значит «воспитывать правильно». И не только правильно, но и легче всего, ибо ребенок воспринимает все лично, и вне личного склада слабо восприимчив к нашим словам.
Конечно, более полного раскрытия индивидуальность достигает лишь в зрелом возрасте, но опытный взгляд может уже у ребенка подметить формирующиеся черты. Обойти же личность, как-то безлично привить ей что-либо значит по существу умерщвлять и убивать начало личности. Должно помнить, что люди не идут в своем развитии одним и тем же путем, что личность не принимает у всех одной и той же формы, но всякая личность должна найти свой путь, свою идеальную форму. Важно «угадать» дарование ребенка, почувствовать его тип, сгладить дурную наследственность, укрепить слабые стороны, ограничить резкие...
(По работам прот. В. Зеньковского «Психология детства» и «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии»).
Здесь нельзя встретить «абсолютных» или «всеобщих» педагогических ходов и решений. Полезно ли для души, например, посещать воскресную школу? На первый взгляд, куда как полезней и благочестивей, чем, скажем, заниматься на секции велокросса и плавания или мастерить самолеты. Но некоторые дети в церковных предметах безынициативны и вялы, тогда как в светских кружках и секциях занимаются с явным усердием и успехом. Часы, проведенные «из-под палки» в воскресной школе, лишь расслабляют ребенка и тяготят отношения в доме, а любимое увлечение собирает силы и волю, делает живым и целеустремленным.
Важно не просто рассуждать: «это более, а то менее благочестиво», но видеть путь, который наиболее органичен. «Религиозное вдохновение не связано непременно с религиозным содержанием. Оно может зажечь души своим священным огнем, когда мы заняты интеллектуальной работой, эстетическим творчеством, социальным деланием, простым физическим трудом» (6, 144). Человек, который с детства знал технику, найдет себе дело и в церковном хозяйстве, а занятия спортом в юношеские годы помогут сформировать выносливость и дисциплину, необходимые для воина-защитника Родины. Главное, чтобы развитие и воспитание имели какое-нибудь одно основное течение или русло, и выбирать его следует, обращая внимание на отклик детской души. Большие беды грозят воспитанию там, где между детьми не замечают различий. «Корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он должен получать готовыми» (5, 79).
Вообще, исследователи замечают, что религиозность, как и прочие стороны личности, имеет различные типы. Различаются у детей интеллект, темперамент, чувствительность, творческие дарования, мера здоровья. Неодинаково проявляются и религиозные чувства. Зеньковский считал, что лишь 25% детей имеет более-менее тонкое духовное устроение. Для остальных возможны подъемы и срывы, чередование интереса к религиозной тематике с периодами безразличия.
Зачастую взрослые отдают главные свои симпатии и внимание тем детским характерам, которые выглядят наиболее одаренными и живыми, приятными в общении. В тени остаются при этом внешне невыраженные, тихие, слабо восприимчивые к обучению дети. Но, как замечает архиепископ Фаддей (Успенский) в «Записках по дидактике»: «Ни один темперамент нельзя назвать лучшим или худшим другого: каждый имеет достоинства и недостатки. Темперамент есть только природное расположение души и тела; развитие свободы и самостоятельного характера в детях постепенно может сгладить или, по крайней мере, ослабить дурные стороны темперамента». Да и склонность к духовному не так-то легко понять и правильно оценить в детях.
Нечуткие натуры не реагируют много раз на самые яркие и глубокие проявления религиозности, но в доброй, любящей атмосфере семьи, приходит и для них свой час расцвета и пробуждения религиозных сил. Этот час может прийти поздно, душа может долго не отзываться на религиозные переживания, но час пробуждения наступит.
Раньше в школе учителя обыкновенно высоко ценили тех, кто обладал так называемой непосредственной памятью, что дает картину быстрого и точного запоминания. Теперь мы хорошо знаем, что такой тип запоминания обыкновенно связан с быстрым забыванием, знаем и то, что за «неточностью» запоминания сплошь и рядом стоит плодотворнейшая и чрезвычайно ценная переработка материалов восприятия и что медленность запоминания объясняется не относительной слабостью работы памяти, а более сложным и потому требующим больше времени типом работы памяти.
Это наблюдение может быть распространено и на духовную восприимчивость. Кто из нас не знает, например, того факта, что более глубокие натуры религиозно более целомудренны и стыдливы, заботливо прячут от всех свой внутренний мир? Более поверхностные натуры легко и просто вбирают в себя религиозные влияния старших, могут даже вызывать впечатление религиозной одаренности, хотя их религиозная жизнь может быть очень поверхностной и слабой, а натуры более глубокие и застенчивые, закрытые могут оставлять впечатление неотзывчивости именно тогда, когда их душа объята религиозным волнением.
Это и обнаруживается тогда, когда мы, отбросив шаблонные точки зрения, с ласковой непредубежденностью, вдумчиво и с любовью приглядываемся к так называемым бесцветным натурам. Сплошь и рядом в них открывается своя особая жизнь, и их индивидуальность выступает как живая, творческая сила.
(По работам прот. В Зеньковского «О религиозном воспитании в семье» и «Принцип индивидуальности в педагогике и психологии»).
Бывает и так, что наш взгляд на ребенка как будто застывает, а отношение к нему, оценка его способностей уже не отражает действительного положения вещей, становится просто расхожим мнением. Скажут: «Из нее не выйдет хорошей хозяйки», «Он замкнут» или «Этот совершенно неспособен к молитве», — и тем вынесут окончательный, как кажется, приговор. Но время приносит с собой новые изменения и нужно не проглядеть их в подрастающих детях. Наклеив ярлык на детскую душу, невзначай можно подавить, затоптать в ней нежные и хрупкие ростки раскрывающихся новых способностей, отбить у ребенка охоту к творческой инициативе. Нужно вникнуть в ребенка с любовью, осветить и растеплить вниманием и заботой его душу, и только таким образом можно распознать своеобразие его личности, которая только снаружи, холодному взгляду кажется недостаточно яркой.
В итоге этого ласково-внимательного погружения в такую натуру мы неожиданно открываем в ней богатое содержание. Таких случаев жизнь дает очень много, и объясняется это тем, что обычное восприятие оригинальности определяется господствующими вкусами, стремлениями, идеалами. Этический универсализм, признающий отвлеченный, общеобязательный, для всех единый идеал, мешает нам чувствовать ценность тех натур, которые не подходят под этот идеал. Между тем то, что мы признаем идеалом человека, есть лишь одна из форм его.
Подойдите к ребенку с любовью, и вы поймете, что жизнь души есть тайна, поймете мистический характер педагогического воздействия. Каждая душа, как новый центр психического бытия, таит в себе возможность развернуться в своеобразную, внутренне законченную индивидуальность.
(По работам прот. В Зеньковского «О религиозном воспитании в семье» и «Принцип индивидуальности в педагогике и психологии»).
Но если исходить из личных особенностей, как тогда быть с грехами и неустроенностью природы ребенка? Личность раздроблена и противоречива. Зачастую внутри обнаруживается сразу несколько разных, несоединимо враждующих, постоянно меняющихся «я». Св. Григорий Богослов, исследуя человека, говорит так:
Я-не что-либо непременное, но ток мутной реки, которая непрестанно притекает и ни на минуту не стоит на месте. Чем из этого назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое «я»? Объясни мне это, но смотри, чтобы теперь этот самый «я», который сейчас стою перед тобою, не ушел от тебя (7, 149).
Но и здесь подход христианства неожиданно оптимистичен: личность рассматривается в ее уже чистом, святом составе, тогда как все наносное и вредное есть «неродное», «ненастоящее» для нее. Различить грех от грешника — одна из фундаментальных основ воспитания. «Иное сказать: «он разгневался», и иное сказать: «он гневлив», и произнести приговор о всей его жизни», — так учит об этом преподобный авва Дорофей. Только различив в ком-либо образ Божий, над которым грех совершает насилие, можно по-настоящему сострадать и желать помочь ближнему.
Эталон, ориентир педагогики Нового Завета резко отличается от педагогики светской. Он выходит за границы материального мира, связывая между собой жизнь временную с вечной. Этот эталон мало связан с прагматической целесообразностью или принятыми в обществе приличиями. Христианин призван ни к чему иному, как к святости, и именно святость есть его истинно личное качество, проявленное наиболее полно и ярко. «Бог ведет воспитание к нашей пользе, не с тем, чтобы получить от нас что-нибудь, — пишет Феофилакт Болгарский, — но чтобы еще более приобщить нас к Его святости, т.е. к чистоте Его. Итак, воспитание есть приобщение к святости» (8, 664).
Личный характер христианской святости теперь понимается, увы, слишком мало. Однако именно приближение к этому идеалу углубляет, дает новый расцвет индивидуальным чертам. Проявляются новые способности, позади остаются недостатки и слабости естества. Апостолы, ученики Христовы — вчерашние рыбаки и землепашцы — обращают к вере целые страны, изъясняют глубины Писания и богословия; проникновенное слово св. Иоанна Златоуста, побуждаемое религиозным воодушевлением, доходит до самых вершин ораторского искусства; отрок Варфоломей, «отстающий» или «неуспевающий», как выразились бы теперь, ученик школы, вырастает в преподобного Сергия, всероссийского игумена и наставника. Каждого из святых мы оттого и воспоминаем отдельно, по имени, что явственно ощущаем различие в их образах и характерах, их разные дарования и наклонности. Преподобный батюшка Серафим — теплый и светлый, праведный Иоанн Кронштадтский — великодушный и величавый, святитель Николай — спокойный и строгий, вечный странник среди скорбящих и обездоленных, княгиня Ольга — строгая, целеустремленная, исполненная особой и редкостной, женской державной мудрости. Универсальное, общее у всех угодников Божиих только одно — это устремление к Богу и свобода от греховных влечений.
По существу, в святости наша личность только и проступает со всей своей силой и ясностью. Отцы говорят: мы нынешние — это только начатки новых существ. Тайновидец св. Иоанн Богослов свидетельствует о том же: Возлюбленные! мы теперь дети Божий; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (1 Ин. 3, 2). И дело не в том, разумеется, чтобы фантазировать о необычайно высоких способностях и добродетелях своих чад, которых пока еще нет и может не проявиться. Нужно, благоговея пред тайной их душ, молитвенно и терпеливо приближать каждого ребенка к нему самому, тому — настоящему в Боге, а не действовать по какой-нибудь механической, искусственно придуманной, честолюбивой или удобной для старших программе.
Мы привыкли обращать внимание детей на то, что они плохо делают. Но ведь главная-то беда не в том, что плохое делают, а в том, что не стараются делать хорошее. Его ругают, и человек понял, что он — плохой. Но главная греховность — несоответствие идеалу, святости. Что такое покаяние? Это изменение в сторону идеала, святости. Если у меня есть только видение отклонения, а не движение к идеалу — это самое плохое. Самые наши грехи — не в делание, а в неделании. Когда взрослый человек приходит и говорит, что грехов у него особых нет, это свидетельство непонимания им цели своей жизни (3, 126).
Почему мы почитаем святых? Они усовершились, пришли в полноту, стали в прямом смысле настоящими людьми. Почему мы считаем себя недостойными их? Они достигли того, что для нас есть желанная, но, увы, часто оставляемая цель жизни.
Можно сказать даже, что для христианства наиболее реальна именно метафизическая, преображенная сторона бытия, тогда как видимый, материальный порядок вещей по мере обновления Духом становится все более незначительным, эфемерным. Мистический реализм, равнение по богочеловеческой святости есть исключительная позиция христианства. Именно эту высокую перспективу призывает учитывать апостол Петр, когда напоминает, что христиане — род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел... (I Пет. 2, 9).
В Евангелии постоянно сквозят нотки, которые заставляют сладострастную и боязливую душу неуютно поеживаться: Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк. 9, 62). Отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною; ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее (Мф. 16, 24-25). Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам (Мф. 6, 33). И через апостольские послания также проходит настойчивое предостережение верующим: Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего! Проходит образ мира сего! Дружба с миром есть вражда против Бога! (Рим. 12, 2; 1 Кор. 7, 31; Иак. 4, 4).
И в этой постоянной оглядке на святость заключен весь секрет педагогического смирения. Как известно, в основание всякого духовного делания христианина должно лечь смиренное, сокрушенное, даже уничижительное мнение о себе и своих способностях. В отношении педагогики это как будто не вполне ясно: как это можно — приступать к воспитанию:
учить, наставлять, требовать и наказывать — не доверяя себе самому? Но, как говорит свт. Тихон Задонский, смирение «не смотрит на то, что имеет, но рассуждает и ищет, чего не имеет». Это значит, что воспитывать ребенка нужно, отсчитывая не столько шаги вперед (чего ребенок не знал, а теперь знает; каких правил не соблюдал, а теперь соблюдает), сколько ориентируясь на недостающее до совершенства.
Святость есть не только непричастность греху, но и причастность святости Божией (см.: Лев. 11, 44), Его правды, добра, любви, милосердия, сострадания, творческого, деятельного излияния милости, света и блаженства на все окружающее, на всякое живое создание, , самое незначительное, вышедшее из рук Божиих. Этой святостью Божией проникнута, живет и дышит ею Христова Церковь, освящаемая живущим и пребывающим в ней Святым Духом. Церковь является источником святости для принадлежащих к Ней верующих. Стать причастником святости Божией — в этом и состоит цель христианского воспитания и всей жизни (9, 2-3).
Искание воли Божией о детях не должно, разумеется, походить на суетливое, экзальтированное любопытство, начертание каких-нибудь грандиозных проектов и планов на будущее или холодный анализ в духе нынешней психологии.
В воспитании детей ни знание детской психологии, ни даже тонкая интуиция в отношении собственных детей сами по себе не приведут к Вечной Жизни, к Богу, если мы не будем также призывать Божественную благодать своей молитвой. Нам необходимо молиться — утром, вечером, во всякий момент, когда мы нуждаемся в том, чтобы узнать волю Божию и научиться распознавать внушения Божий (10, 15).
Действие Промысла в судьбах таинственно. Дух долго ведет «извилистыми путями», по слову Иисуса сына Сирахова, долго «мучит» человека своим водительством. Порой на пути ко взрослению возможны самые странные, не зависящие от видимых внешних причин зигзаги и петли, замедления и ускорения. Смысл их известен лишь Богу да еще любящему, чуткому сердцу. Только сердце подскажет, где грань между невинной шалостью и проступком, случайной оплошностью и опасной тенденцией, отдельной неудачей и бесталанностью, случайным, временным интересом и постоянным, серьезным увлечением. Нужно уметь сглаживать частности, выделяя из них главную суть, не заострять излишне внимание на том, что случайно и преходяще, терпеть и пережидать, когда обстоятельства не зависят от нас, беречь доверие и щадить силы ребенка. Учесть и предусмотреть все это «от ума» невозможно — годится лишь собственный опыт духовной жизни. Опыт любви и смирения, который постепенно приоткрывается тому, кто живет в Церкви и чает приблизиться к святости.
В прежние времена матери и отцы затем и везли детей к опытным старцам, чтобы чистыми устами близкого к святости человека возвещена была воля Господня о наиболее важных вещах: отдавать ли в учение, благословлять ли на брак, отпускать ли в другое место жительства? Значение благословения Церкви и в наши дни не уменьшилось, но прозорливых наставников мало, почти уже нет, так что родителям остается самим искренне вопрошать Бога о судьбе своих чад, смиренно и терпеливо ожидая Господней милости. Все напряжение, весь драматизм нашей педагогики объясняется именно этим: не до конца еще сознавая себя и логику своего жизненного креста, взрослый призван руководить ребенком. Христианская жизнь целиком есть познание человеком воли Божией о себе и исполнение ее. В воспитании эта сложность удваивается: взрослый одновременно вопрошает Бога не только о себе самом, но и о ребенке. И все-таки каждый из христиан, даже едва только переступивший порог храма, начинает в себе обретать это видение возможных путей и способов призывания благодати, накапливает свой собственный фонд свидетельств о Промысле Божием.
Немыслимо предложить готовые решения проблем, которые могут возникнуть в любой момент в течение многих лет, или готовые советы для ситуации, которые могут ежечасно изменяться; ибо говоря о воспитании детей, мы говорим о человеческих отношениях и личной свободе. Для родителей-христиан может быть только единое «правило»: спрашивать Бога в горячей молитве.
Тем, кто имеет дело с детьми, хорошо по утрам так молиться: ''Господи Боже, Ты один знаешь это чадо Твое, его сердце, его нужды, его будущее. Помоги мне не ошибиться в моем общении с ним сегодня!» Под общением мы понимаем все наши дела, слова и поступки — не только наши разговоры о Боге. Мы должны носить в себе убеждение, что Бог готов коснуться сердца каждого человека.
Но в то же время наша молитва за любимых детей причиняет нам непрестанную внутреннюю боль. Легче говорить, чем молиться. Необходимо понудить себя на молитву, потому что только такие попытки доставят нам опытность. Таково учение святых (10, 23).
Согласно катехизису митрополита Московского Филарета (Дроздова), Промысел Божий есть непрестанное действие Всемогущества, Премудрости и Благости Божией, которым Бог сохраняет бытие и силы всего сотворенного, направляет их к благим целям, всякому добру вспомоществует, возникающее через удаление от добра зло пресекает или поправляет и обращает к добрым последствиям, (11, 104; курсив везде А.Р.) — а это и есть воспитание в его христианском значении.
Любовь совершенно меняет смысл педагогической дисциплины: не запретить проступок, а пробудить в детской душе ощущение настоящей, духовной свободы. Если эта цель достигается, то даже во время строгого наказания ребенок замечает, что его любят, что к строгости старшего побуждает не раздражение (я предупреждал, а он за свое!), не желание сбыть с рук и продолжать жить собственной жизнью (если к вечеру не приготовишь уроки, получишь еще!), но забота о его подлинном благе, некая высшая целесообразность.
Проблемы телесных наказаний при воспитании любовью, как правило, просто не существует. До телесных наказаний дело редко доходит — это, пожалуй, самый малоэффективный и непредсказуемый по последствиям тип воспитания, особенно если меры физического воздействия применять к детям часто.
Св. Иоанн Златоуст, касаясь мер наказания детей, говорит, что родителям больше подобает наказывать своих чад строгим тоном голоса и предупреждением, нежели мерами физического воздействия. Гневаясь, не согрешайте (Еф. 4, 26). Если гнев необходим, после того как кроткие упреки не подействовали, это должен быть гнев любви, происходящий не из желания преобладать, а из желания научить, что хорошо, а что плохо. Гнев — это не выход наших страстей, а педагогическое орудие. Св. Иоанн Златоуст говорит: «Как только заметишь, что страх (твоего выговора) действует на ребенка, попрчдержись, ибо природа наша нуждается в послаблении».
Св. Иоанн Златоуст советует отцу, собравшемуся отговаривать сына от посещения непристойного зрелища, говорить с ним так; «Сын мой, эти спектакли, на которых можно увидеть (...), не достойны свободного человека. Если ты можешь поручиться, что ты не услышишь и не увидишь ничего непристойного, то можешь пойти. Но невозможно там не услышать непристойностей. А таковые вещи не достойны твоего взора». Он добавляет: «И говоря так, нежно поцелуй его, заключи его в твои объятия, показывая ему любовь свою. И так успокой его».
Если отношения ребенка к родителям уже установились и еспи ребенок доверяет им и уважает их, то иногда просто строгого или печального выражения лица достаточно, чтобы ребенок осознал, что он совершил проступок (10, 26).
Климент Александрийский, автор трактата «Педагог» (П-П1 вв.), ясно определяет роль и возможное место взысканий при воспитании: «Метод строгий для правильности в воспитании детей полезен;
он имеет значение необходимого при воспитании вспомогательного средства» (2, 33; здесь и далее курсив А.Р.). Дисциплина и наказания являются, как видим, незаменимыми поддерживающими, служебными средствами. Основная же цель воспитания, по мнению автора, состоит «в усмотрении истины по прямому направлению к Богу, в неустанном отпечатлении на себе дел вечно-ценных» (2, 33). Обратим внимание: не воспитатель, но сам воспитуемый усматривает истину и «отпечатлевает на себе дела вечно-ценные». Этим подчеркивается активная, а не пассивная роль ребенка, его свободная воля как главный при воспитании фактор. Важно не то, что ребенок по настоянию старших выполнил или от чего удержался. Главное, что оказалось напечатлено в его сердце и памяти свободным его произволением. Роль же родителей и наставников в том, чтобы направить ребенка на самостоятельный труд, создать лучшие условия к этому.
Автор трактата «Педагог» усматривает в воспитании прямую аналогию с лекарским делом. Он ставит страсть в сравнение с «гнойным наростом» души и видит два способа справиться с нею: через порицание (строгие меры, которыми, как скальпелем, вскрываются и очищаются внутренние язвы) и увещание (т.е. любящий, размягчающий детскую душу подход). Последнее можно сравнить с диетическим правилом, которое, как и в случае болезни телесной, «советует [немощной душе], что ей должно в себя принимать, и запрещает, чем не должна она питаться» (2, 33).
Другими словами, смотря по складу ребенка и обстоятельствам, следует различать, как и к кому применять строгость и мягкость. К каждому случаю нужно уметь подобрать верный рецепт или способ лечения: к одним будьте милостивы, с рассмотрением, а других страхом спасайте, исторгая из огня... (Иуд. 1, 22-23). Этот апостольский завет означает, что необходимо хорошо чувствовать душу ребенка: на одни натуры наказание действует отрицательно — душа замыкается, уходит вглубь, рождает упрямство, а других отрезвляет и приводит к смирению. Цель увещания, — пишет апостол Павел, — есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры (1 Тим. 1, 5).
Тот простой факт, что разум и чувства наши стоят в тесной связи с телом, хорошо известен по аскетической практике. Прп. авва Дорофей говорит, что «душа по преступлению заповеди некоторым образом стала как бы нечто единое с телом, и вся сделалась плотью, как бы состраждет телу и сочувствует во всем, что делается с телом» (12, 48). Поэтому у отцов и учителей Церкви нельзя нигде встретить категорического запрета наказаний. Интересен, к примеру, такой эпизод из «Откровенных рассказов странника...»:
Служивший мне мальчик был с быстрыми способностями и все дела мои домашние исправлял: убирал комнату, топил печь, варил мне кашицу, грел самовар. Но при всем этом он был чрезвычайно резв и неумолкаемый шалун, беспрестанно бегал, стучал, кричал, резвился... Никакие угрозы и наказания не воздерживали его от шалостей. Вот я и придумал такое средство: стал сажать его у себя в комнате на скамеечку, приказывая, чтобы он говорил Иисусову молитву. Это сначала ему чрезвычайно не понравилось, и он всячески от сего уклонялся и почасту умолкал.
Я, чтобы заставить его исполнять мое приказание, клал возле себя розгу. Когда он говорил молитву, я спокойно читал книгу, или слушал, как он произносит. Но лишь только он замолчит, я показываю ему розгу, и он, испугавшись, опять принимался за молитву. По некотором времени я заметил, что уже розги не нужно, мальчик стал охотнее и усерднее исполнять мое приказание; далее я усмотрел совершенную перемену в его резвом характере, он стал тих и молчалив, и домашние работы отправлял успешнее. Это меня порадовало, и я начал более давать ему свободы. Наконец, что вышло? Он так привык к молитве, что почти всегда и при всяком деле творил ее без всякого моего понуждения. Когда я спрашивал его об этом, он отвечал, что непреодолимо ему хочется всегда творить молитву. Что же ты при сем чувствуешь? Ничего, только я чувствую, что мне бывает хорошо, когда я говорю молитву. Да как же, хорошо? Не знаю, как сказать. Весело, что ли? Да, весело (13, 115-116).
Невозможно, конечно, рассматривать этот пример как универсальное правило или методу, особенно в обучении детей духовным предметам и навыкам. Однако отчасти можно признать, что в воспитании некоторых типов натур телесные уроки дают лучшие результаты в сравнении с самыми тщательными словесными увещаниями или мягкостью обхождения. В этих случаях можно видеть, как после решительного взыскания дети тут же «приходят в себя», словно очнувшись и сбросив с души только что тяготившие их своеволие и истеричность. На практике убеждаешься в справедливости слов св. Григория Паламы: «Когда мы увлекаемся греховным расположением, то мы освобождаемся не только от власти Бога, но также и от присущей нам природной сдержанности» (8, 363).
Бывает, за наказанием почти сразу приходят раскаяние, слезы, ребенок неожиданно тянется к взрослому, говоря ему самые нежные, самые проникновенные слова, которые всего несколько минут назад, в капризе или припадке упрямства, казались невозможными. Все это свидетельствует, что время и форма наказания были выбраны родителем правильно, а отношения между ним и ребенком не только не пострадали от строгости, но стали еще более тесны и здравы. В конце концов, в повседневной педагогической практике можно часто встретить такие примеры, когда ребенок словно бы играет со взрослым, нарочно вызывая того на решительные и быстрые ответные меры. Проэкзаменовав этим границы родительской или учительской строгости и получив должный отпор, он опытно удостоверяется, что двери педагогического пространства на надежных запорах и тотчас же успокаивается, далее уже поступая с полным доверием и послушанием к старшему.
Нужно только не упускать из виду, что современность рано внушает, как норму, идею неприкосновенности, так что воспитание одной только строгостью в наши дни требует еще более осторожного применения, чем когда-либо ранее. Призыв апостола Павла к отцам не раздражать детей, дабы они не унывали (Кол. 3, 21), — лучше всего отражает существо христианского взгляда на дисциплину: как только дети начинают раздражаться и унывать от запретов и наказаний, строгость становится не только педагогически неоправданна, но и вредна.
Какое удивительное внимание обнаруживает в этих словах апостол к детской душе! Дети, действительно, легко унывают от холодного, грубого слова, а уныние есть самый страшный враг души, особенно детской, обрекающий ее на духовное бесплодие, на духовную смерть. Не раздражайте, не выводите детей из духовного равновесия, из состояния внутреннего мира, которое есть необходимое условие правильного духовного роста и счастливой жизни, не озлобляйте детей собственной раздражительностью.
Все наставления апостола, даваемые им супругам, родителям и детям, направлены к одной цели — связать их всех между собой внутренним союзом любви во имя Господне и тем превратить их в семейный союз, в домашнюю церковь (Флм. 1, 2 и др.).
(Прот. Сергий Четвериков. «О христианской семье») (14, 267).
При этом нельзя думать, что только телесными наказаниями мы можем перейти грань недопустимого насилия над ребенком. Педагогический прессинг бывает не всегда жестким по форме. Наиболее тягостна и болезненна, как о том пишет В. Зеньков-ский, именно мягкая, облеченная в формы бескрайней заботы и нежности, мелочная опека:
Родители никогда не принуждают, а только упрашивают, — поэтому дитя не может реагировать грубо или озлобленно на то, что ему не дают свободы. Все облечено в нежные формы любви, оно живет как бы под стеклянным колпаком, в душной атмосфере оранжереи. Оно не знает свежего воздуха, оно не делает ошибок, ибо все обдумано, все предупреждено любящими родителями. Ребенку не нужно думать, не нужно решать никаких вопросов — все готово, все обдумано заранее — и ребенку остается только слушать родителей и выполнять их советы. Для чувств ребенка, для его желаний нет простора: социально-психическое стеснение здесь очень сильно, ибо все то, в чем дети выходят за пределы желанного для родителей, родители останавливают — и делают это так нежно, так ласково, что ребенок даже и не замечает, что желания его подавлены.
Чтобы сделать незаметным давление, родители его облекают в нежные формы, сопровождают какими-либо неожиданными удовольствиями. А то, что родители считают допустимым, то уже все заранее обдумано и приготовлено. Инициативе ребенка не на чем проявиться: это — забитое, обезличенное дитя, теряющее способность иметь свои желания. Яркие, сильные чувства уже не расцветают в душе, и на всей личности лежит печать бесформенности, недоразвития (15, 128-129).
Психологи и педагоги приводят много примеров, когда именно родители, неумело и неумеренно опекающие ребенка, становятся главной причиной неудач его взрослой жизни. «Плохо ломать ребенка, — говорят опытные педагоги, — но еще опасней его постоянно гнуть». Давление особенно отражается на религиозном чувстве. По аналогии с матерью и отцом, дети воспринимают Бога не любящим и заботливым Небесным Родителем, но авторитарным и самоуправным владыкой, и сердце их закрывается для благодати.
Не следует ни полностью отсекать волю у юноши, ни позволять проявляться ей во всех случаях, но будем воспитывать их с раннего возраста в том, чтобы, когда сами они подвергаются несправедливости, переносить это, если же увидят кого-либо обижаемым, то храбро выступить на помощь и должным образом защитить истязаемого (16, 223).
Наша педагогическая задача совсем не в том, чтобы сломить волю ребенка или уничтожить ее (как при выездке молодой лошади), полностью подчиняя его личность своей. Если мы сокрушим волю ребенка, мы лишим его того, что составляет обязательную принадлежность свободной человеческой личности и необходимое оружие в борьбе христианина за выживание. Человеку нужна его воля, чтобы совершить свой путь в этом мире, чтобы не остаться в полной зависимости от домашней обстановки, — а эта чрезмерная зависимость обычно дает о себе знать, когда он оставляет дом, сделавшись взрослым (11, 41).
Внешний регламент — дисциплина, традиции, правила — служит не только тому, чтобы пресекать зло, но и чтобы обращать добро в навык, в привычку. Об этой положительной, созидающей роли традиций и дисциплины говорится значительно реже, а между тем значение их для воспитания значительно выше мер порицания.
Чрезвычайно важно значение хороших привычек в жизни детей и подростков; особенно много привычек развивается в семье. Очень важно, например, развить в детях привычку каждое начатое дело доводить до конца. Этой привычкой создается чувство большей ответственности за каждое предпринимаемое дело, большая углубленность желаний и приобретается опыт претворения желаний в дело. Конечно, семейная воспитательная среда особенно благоприятна для того, чтобы укрепить эту привычку без подавления ребенка. При развитии привычек у ребенка не нужно проявлять, однако, несносной для детей настойчивости, иначе привычка будет поддерживаться только рамкой семьи, и по удалении последней привычка будет с радостью отбрасываться как противное беспокоящее иго. Умелое создание разумных привычек (как физического, так и социально-психического характера) сохраняет их на всю жизнь (15, 301).
Любой человек, а в особенности сообщество людей, создают или перенимают извне привычные, стереотипные приемы и принципы поведения — характерную манеру общения, мимику, жесты, предпочтения, вкусы, обыкновение каким-то определенным, условленным образом совершать простые и повторяющиеся действия. Традиции и привычки господствуют в обществе. Только через них люди способны понимать друг друга и выполнять общие действия. Даже язык — основное коммуникативное средство — можно рассматривать как традицию и привычку вербально выражать мысли, понятия и образы. [2]
Корни культурных, историко-национальных, духовных традиций уходят далеко вглубь веков и движений души. Характер или, как чаще говорится сегодня, менталитет народа, уклад дома, церковные ритуалы — все это совокупности привычек и правил. Как материнская утроба телесно готовит ребенка к выходу в мир, так лоно семьи и культуры вынашивает и вскармливает человека в умственном, эмоциональном, творческом, нравственном и духовном аспектах. Среди множества разных обычаев и привычек человек появляется на свет и взрослеет, дышит их атмосферой, впитывает их каждой клеточкой своего существа. Поэтому отпечаток обычаев и уклада очень устойчив. Даже если, к примеру, подросток восстает против родительских принципов жизни, то после, взрослея, он неожиданно открывает в себе те же склонности и обыкновения, что и у отца с матерью.
Правда, традиции могут все же меняться: один народ, соприкасаясь с другим, берет нечто от взглядов и нравов соседей; небольшая группа людей в чужом окружении почти неизбежно растворяется, ассимилируется. Ребенок с детства привыкает к укладу родительского дома, тем не менее его собственная семья соединяет в себе семейные традиции уже двух родов сразу — пришедшие от обоих супругов. Привычка, обычай являются свойствами благоприобретенными, т.е. результатом взаимодействия личности и окружения. Они формируют как бы костяк жизни, учат людей выражать мысли и чувства так, как это удобно и принято. А автоматизм, с каким мы совершаем большинство повседневных дел, разгружает наше сознание от наиболее монотонной части работы, помогает избегнуть чрезмерного напряжения, экономит, бережет внимание и силы для дел, которые требуют большей сосредоточенности.
Между тем, эти полуосознанно вызываемые по привычному алгоритму поступки и чувства, крайне важны не только для повседневной, бытовой практики жизни, но и в своем духовном и нравственном значении для души. В частности, ими во многом определяется нрав человека — общий тон нашей жизни и общения с миром. Задача формирования доброго нрава и соблюдения его в чистоте является одной из важнейших для христианина. Достаточно указать, что все евангельские «заповеди блаженств»: блаженны нищие духом... плачущие... кроткие... алчущие и жаждущие правды... милостивые... чистые сердцем... и т.д. (см. Мф. 5, 3-11), — описывают христианскую душу не в свойствах ее сильных поступков, способностей или свойств характера, но в чертах ее нрава.
Именно добронравие или благонравие как общий настрой и коренное свойство души, целиком, даже, может быть, до конца не ощущаемое и не рефлексируемое ею (у святых отцов это раскрывается понятиями «целомудрие « или «простая душа»), а не благочестивое внешнее поведение или сильный положительный склад ума и характера, рассматривается Православием как главный ориентир для духовной работы христианина.
Некогда авва Зосима говорил о смирении, а какой-то софист (ученик философской школы — А.Р.), тут находившийся, слыша, что он говорил и желая понять это в точности, спросил его: «Скажи мне, как ты считаешь себя грешным, разве ты не знаешь, что ты свят? Разве не знаешь, что имеешь добродетели? Ведь ты видишь, как исполняешь заповеди: как же ты, поступая так, считаешь себя грешным?» Старец же не находился, какой дать ему ответ, а только говорил: «Не знаю, что сказать тебе, но считаю себя грешным». Софист же настаивал на своем, желая узнать, как это может быть. Тогда старец, не находя, как это объяснить, начал говорить ему со своей святой простотой: «Не смущай меня, я подлинно считаю себя таким».
Видя, что старец недоумевает, как отвечать софисту, я сказал софисту: «Не то же ли самое бывает и в софистическом, и врачебном искусствах? Когда кто хорошо обучится искусству и занимается им, то по мере упражнения в оном врач или софист приобретает некоторый навык, а сказать не может и не умеет объяснить, как он стал опытен в деле: душа приобрела навык, как я уже сказал, постепенно и нечувствительно, чрез упражнение в искусстве. Так и в смирении: от исполнения заповедей бывает некоторая привычка к смирению, и нельзя выразить это словом».
Когда авва Зосима услышал это, он обрадовался, тотчас обнял меня и сказал: «Ты постиг дело, оно точно так бывает, как ты сказал». И софист, услышав эти слова, остался доволен и согласен с ними. (12, 46)
Механизм воспитания может быть понят из этого как передача от воспитателя детской душе положительных навыков — но не одного только внешнего поведения, поступков или образа рассуждений, а навыка самой жизни во всей совокупности соответствующих проявлений. «Именно от того, как мы прикасаемся к детям, как заставляем учить уроки и укладываем спать, как смеемся в их присутствии и рассказываем о себе — от всего этого зависит становление детской души...» (17, 22). Тем более для воспитания религиозного, имеющего своей задачей соединять детскую душу с невидимой духовной реальностью, первостепенное значение получает навык родителя или учителя жить в благонравии как единственно возможное для этого мира вещественное свидетельство правоты евангельских истин.
Подобного рода уроки без всяких слов, без нарочного назидания передаются ребенку и прочно усваиваются им на будущее. Традиции и привычки поэтому можно назвать безмолвными дисциплинарными стражами всей нашей жизни, которым мы подчиняемся с тем большей простотой и желанием, чем меньше их замечаем, считая само собой разумеющимися.
Показательно, что наиболее крепкой преемственностью отличаются не те семьи, где много рассуждают о лучшем распорядке и дисциплине, где специально культивируют многочисленные нормы взаимоотношений и поведения. Правильная укладность устанавливается сама по себе там, где люди живут полнотой общих интересов и чувств. Домашняя дисциплина способна держаться и на авторитарном решении (и, нужно заметить, что иногда, во избежание большей беды, такой «домостроевский» метод себя отчасти оправдывает). Однако по-настоящему устойчивая и преемственная укладность возникает как русло для наиболее естественного выражения полноты отношений и чувств в доме. И, что важнее всего, именно такой распорядок обладает преимуществом не просто удерживать детей от их дурных намерений, но создавать простую, ненадуманную, уравновешенную, уютную, доброжелательную атмосферу взаимности и спокойной уверенности друг в друге, столь необходимую и питательную для юной души.
Будьте братолюбивы друг к другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте, — пишет апостол Павел, и это, по существу, есть единственное универсальное правило христианского «Домостроя» (Рим. 12, 10). Нам радостно бывает видеть супругов — чаще почтенные, пожилого возраста пары, в лицах которых явственно отражается долгий путь вместе. «Сердца бьются в такт», — такой поэтический образ приходит при взгляде на них, полных благодарности и знания смысла пройденных рука об руку лет. Супружество унесли с собой Адам и Ева из рая, и, несмотря на падение, благословение Божие семье оставалось с людьми: «Супружеский союз, — читаем в Требнике, [3] — ни прародительским грехом, ниже потопом Ноевым разорися». Недаром о дружной семье говорят: «живут (или жили) по-Божьему». И это простое «по-Божьему» стоит многого, так как интуитивно вмещает в себя очень важное: живут по образу и подобию Бога. Это значит, что сердца тех людей, кто не стал останавливаться на своем «я», но доверием и любовью открылся навстречу другому, — эти сердца как бы настраиваются на райскую, перво-человеческую «волну», привлекая к себе благодать Божию, и та почивает на доме, делая его малым подобием Едемского сада [4].
Дети в единых и полных семьях растут тоже спокойно и равномерно. Душа ребенка находит всю полноту питания (физического, умственного, эмоционального, нравственного и духовного) в среде родного дома, и разворачивается широко, оставляя в стороне все мелочное и частное. Домашний уклад и порядок ребенка не тяготят — в них по существу нет ничего искусственного, тягостного. Дети не торопятся убежать из дому, менее зависимы от общественного влияния. «Единство в главном, свобода в подробностях, и над всем этим — любовь», — так выразил блж. Августин универсальный принцип всякого христианского общежития, и это же есть наилучший ответ на поставленный нами вопрос о соотношении свободы и принуждения в рамках семьи.
Из крепкой, единой семьи дети выносят пример разумно и здраво устроенной жизни, но главное, сами принципы и побуждения, из которых подобный порядок исходит. Традиция для них — это, конечно же, множество милых для сердца подробностей и атрибутов родительского обихода, но над всем этим стоит образ цельной и сообща согласованной жизни, и именно такую жизнь дети станут налаживать, когда создадут уже собственные семьи.
Любое из правил здесь ценно не само по себе, но тем, какие нужды и чувства оно регулирует или выражает. И, если понадобится, легче поступиться какой-нибудь частной своей привычкой или удобством, чтобы сохранить и укрепить главное — общность всех, кто находится у домашнего очага.
Иначе обстоят дела в тех семьях, которые охвачены противостоянием [5]. Не всегда это самые худшие семьи: часто в них есть место взаимным чувствам, искренней привязанности друг к другу. Супруги нередко желают единства и по сердцу имеют его, дороги и близки друг для друга, однако же в целом не могут отыскать единую точку смирения и равновесия. Не приходя к общим привычкам и взглядам, они постоянно колеблются из стороны в сторону — от привычек и взглядов жены к мнениям и обыкновениям мужа. Дети остро переживают это, чувствуя разность, неравномерность родительских требований. Они рано обретают опыт отстаивания собственной позиции, учатся лавировать меж двух огней и, конечно, не доверяют в душе справедливости дисциплинарных взысканий и правил.
Именно в таких семьях проблема порядка, регламента встает наиболее остро. Чаще возникает и детское неповиновение — тихое или явное. Родители то и дело затевают строгие дисциплинарные кампании: берутся за контроль домашних заданий или не отпускают ребенка на улицу. Однако времени и сил на это хватает недолго, и все возвращается на круги своя, еще раз подтверждая убеждение ребенка, что все правила жизни — только пустая, придуманная нарочно для воспитания, прихоть взрослого мира.
Конфликт разрастается в подростковые и юношеские годы, когда молодая душа овладевает все большей свободой. И часто случается, что даже во взрослой, самостоятельной жизни дети упорно стараются отстраниться от матери и отца, чтобы ничто не напоминало те родительские качества и черты поведения, которые особенно досаждали им в детские годы.
Понятно, что о надежной преемственности семейных традиций здесь говорить не приходится. Правила поведения рассматриваются чисто внешне — как догма, как рецепт механического преодоления сложностей. Родители полагают, что если удастся между собой «обо всем договориться», уложить свой быт и воспитание в рамки рациональных и благочестивых обычаев и привычек по примеру кого-нибудь из знакомых или по рекомендациям психолога, то удастся избежать, по крайней мере, самых отчаянных конфликтов и бедствий. Отчасти эти надежды оправдываются и жизнь течет в большем порядке, но проблема остается неразрешенной по сути — когда не хватает взаимного доверия и естественности, формально воспринятые правила будто «высушивают» жизнь дома, делая ее, пускай более ровной, но очень безвкусной и оттого обессиливающей.
Даже когда супруги, приходя к вере, пытаются переменить направление жизни, отголоски прошлого неустройства еще долго дают о себе знать. Требуется сугубая молитва, сугубое покаяние, сугубая собранность и чистота жизни, чтобы спустя долгие годы сообща избыть прежние промахи, чтобы исцеляющая благодать Божия покрыла и уврачевала застарелые раны.
Наконец, нужно сказать и о третьем тине семей, за которыми наш известный философ Иван Ильин закрепляет определение: рядом-жительство. В отличие от вместе-жительства, здесь нет особого интереса друг к другу, а значит нет никакого устойчивого и постоянного уклада. Дети сиротствуют внутренне с первых лет жизни, а вмешательство в их жизнь рядом-жительствующих родителей бессистемно и нерегулярно. Взрослые берутся за воспитание очень нечасто — под порыв восторженного настроения, либо когда ребенок чересчур распоясался и досаждает.
С другой стороны, общий ход жизни в такой семье может быть более спокойным и ровным, чем в предыдущем примере. Никто из членов семьи не обременяет друг друга, не ищет участия и поддержки, и детям равно привольно, как дома, так и на улице. Нельзя вообще говорить здесь о формирующей роли родительского воспитания. Общее правило жизни — это отсутствие правил, и, повзрослев, дети из отчужденной семьи станут искать только одного: жить в том единственном ритме и русле, который им диктуют их собственные желания и удобства.
Мы уже выяснили, что дисциплина тогда плодотворна, когда ее требования принимаются детской душой естественным образом, добровольно. Но ясно, что дети не должны внешне только, механическим образом повторять заученные действия и слова. Такое исполнение правил церковного поведения и нравственных норм, хотя бы и добровольное, без понуканий от старших, не может быть целью религиозного воспитания.
Есть много причин и мотивов, по которым человек желает наружно казаться религиозным, «фарисействует» в вере. Бывает, что таким образом стремятся к высокому мнению о себе, к одобрению и поддержке окружающих. Можно оставаться при храме с целью найти там работу, войти в клир, вообще получить какие-либо жизненные преимущества и удобства. Настоящие вера и христианская жизнь всегда происходят от сердца и именно там, в тайне «сердечной клети», совершается все самое важное из отношений души с Богом.
Иметь зрелую религиозность значит не просто много знать о вере и Церкви, быть в храме «своим» и не ошибаться в словах молитв. Таким образом человек только имитирует христианство, подражает религиозной жизни, а не живет ею по-настоящему. Это напоминает то, как дети, играя во взрослых, изображают на лицах родительский гнев и волнение, воспроизводя характерные для взрослых мимические черты, однако совсем не переживают в этот момент настоящего чувства.
Первоначально мы, разумеется, принимаем на веру большинство из церковных правил. Однако со временем их смысл и значение в жизни мы должны уже сами понять и прочувствовать. Именно в области религиозных понятий, которые нельзя разглядеть и пощупать, оценить и проверить логически, пассивное подчинение дисциплине опасней всего. За формой легко утерять содержание, и наша духовность не станет ничем различаться от наивной имитации привычек и чувств в детской игре или, что того хуже, от дерзкой самоуверенности подростка, который стремится «добрать в солидности» чисто внешними гримасами и ужимками.
Церковная дисциплина поддерживает общее благочестивое направление жизни, но сама по себе не решает вопроса: откуда взять силы для исполнения правил? Она в свою очередь ищет того, чтоб самой напитаться от более общих и глубоких движений души: страха Божия, памяти смертной, сокрушения о грехах, сострадания к ближним.
Смысл дисциплины не в верности моральным началам, а в регуляции духовной жизни. Дисциплина не имеет ни самодовлеющей ценности, ни значения охранения отвлеченных принципов: она не должна подавлять духовную жизнь, если последняя принимает аритмический характер, ибо нет никакой ценности в том, чтобы торжествовала отвлеченная мораль как таковая. Важно не поведение, а внутренняя жизнь, не верность отвлеченному принципу, а правда в конкретной жизни. Нельзя моральные начала абсолютизировать и верность им превращать в синоним правды.
«Благочестие» прежде всего означает серьезное отношение к обрядовой стороне, но это только начальная сторона в нем, еще не предопределяющая того, куда направится духовный процесс. В добродетели, если она изнутри не озаряется горячим, одушевленным чувством Бога, исчезает возможность основного условия духовного возрастания — смирения перед Богом. Педагогика дисциплины особенно должна помнить инструментальный смысл дисциплины, функцию ее как фактора пробуждения к духовной глубине и обращения к добру, к Богу (6, 126).
Цель воспитания — не внешнее закрепление знаний и навыков. Нужно связать их с внутренним содержанием детской души, с движением сердца ребенка. Не безупречность внешнего поведения и не интеллектуальная мудрость законников, но чистота и искренность внутренних помышлений и чувств служат предметом проповеди Иисуса Христа и апостолов. Бога зрят те, кто чист сердцем (см. Мф. 5, 8), — сердце же есть вместилище чувств. Совершенство, как его понимает апостол Павел, — это когда чувства навыком приучены к различению добра и зла (Ев. 5, 14).
По этой причине Зеньковский вообще склонен определять основной метод педагогики христианства как педагогический эмоционализм. Такой термин не выглядит особо удачным и точным, ибо христианство воспитывает целого человека во всей совокупности его сил: чувств, интеллекта, воли, духа и тела. Новозаветный подход скорее можно назвать интегральным или онтологическим, [6] однако, как более удобное и простое, здесь мы удержим все же понятие «педагогического эмоционализма».
Эмоционализм стремится не к развитию чувств как таковых, но к развитию того, симптомом чего являются чувства, к развитию индивидуальности в ее творческой глубине. Есть страшная опасность превращения самых глубоких и верных «советов» и «указаний» в отвлеченную риторику, ни в малейшей степени не затрагивающую нашего сердца, не расширяющую зрение сердца. Необходимые для морального творчества мотивы мы найдем лишь в религиозном вдохновении. Не в организации внешнего поведения (чем, конечно, не отвергается значение поведения), не в устроении и развитии морального разума, а только в религиозных вдохновениях сердца должны мы искать главный фактор духовного созревания. Вдохновение как свободный акт не подлежит регуляции — и в этом вся мука, все частое бессилие «воспитания».
Соотношение психических сил у ребенка иное, чем у взрослых. Ребенок медленно, шаг за шагом овладевает своим телом, приобретая тем волевой опыт. Столь же медленно овладевает и детский интеллект своей темой, накопляя материал для познания. Это медленное созревание воли и интеллекта уже само собой создает для эмоциональной сферы условия большего развития и действия, чем у взрослых (6, 145).
Память, а особенно память детства, чаще всего несет в себе отпечатки каких-то ярких эмоциональных или мистических переживаний, и это наглядно показывает, в какой незначительной мере приход к вере бывает обусловлен специальными, организованными воспитательными действиями.
Кто-то, к примеру, ощутил в себе призыв к вере, когда, уже будучи взрослым, переступил порог храма и вновь уловил какую-то трудно передаваемую, но с детства знакомую игру чувств: сочетание тишины, полумрака и тонкого запаха ладана — особых, церковных, вмещающих присутствие чего-то высшего, Божественного. Другой утверждает, что его «крепко-накрепко взяло за живое» единственное, бывшее когда-то давно, знакомство со старцем-священником и та необыкновенная, будто бы солнечная, любовная теплота, которая исходила от батюшки. Третий помнит из детства огонек лампады в деревенской избе и бабушку, тихонько молящуюся перед иконами.
Вдохновение не обязательно возникает от прямо религиозных мотивов и образов воспитания — разговоров на предметы веры и Церкви, преподавания религиозных дисциплин. «Вдохновение, — еще раз повторим эту мысль о. Василия, — может зажечь души своим священным огнем, когда мы заняты интеллектуальной работой, эстетическим творчеством, социальным деланием, простым физическим трудом».
Опыт показывает, что созидательной силой воспитание обладает лишь тогда, когда оно может зажечь сердца. Общая задача воспитания может быть сформулирована как содействие развитию активности в человеке. Зрелый человек должен быть прежде всего активным, должен быть деятельным. Но развитие активности отнюдь не следует понимать, как развитие воли. Активность может быть как волевой, так и эмоциональной. Волевая активность требует от нас «усилия», наоборот, эмоциональная активность поддерживается потоком чувства. При высоком воодушевлении, при энтузиазме мы не замечаем усталости и можем работать почти без остановок (6, 147).
Вот какой рассказ, например, сохранился в истории об одном юноше, жившем когда-то давным-давно, в V в., в эпоху Византийской империи:
Когда я обучался светским наукам, мне казалось это сначала весьма тягостным, и когда я приходил взять книгу, я был в таком же положении, как человек идущий прикоснуться к зверю; когда же я продолжал понуждать себя, Бог помог мне, и прилежание мое обратилось мне в такой навык, что от усердия к чтению я не замечал, что я ел, или что пил, или как спал. И никогда я не позволил завлечь себя на обед с кем-нибудь из друзей моих, и даже не вступал с ними в беседу во время чтения, хотя бы и был общителен и любил своих товарищей. Когда же учитель отпускал нас, я омывался водою, ибо иссыхал от безмерного чтения, и имел нужду каждый день освежаться водою; приходя же домой, я не знал, что буду есть, ибо не мог найти свободного времени для распоряжений касательно самой пищи моей, но у меня был верный человек, который готовил мне, что он хотел. А я ел, что находил приготовленным, имея книгу подле себя на постели, и часто углублялся в нее. Также и во время сна она была подле меня на столе моем, и уснув немного, я тотчас вскакивал для того, чтобы продолжать чтение. Опять вечером, когда я возвращался домой после вечерни, я зажигал светильник и продолжал чтение до полуночи, и вообще был в таком состоянии, что от чтения вовсе не знал сладости покоя.
Итак, когда я вступил в монастырь, то говорил сам в себе: «если при обучении внешнему любомудрию родилось во мне такое желание и такая горячность от того, что я упражнялся в чтении, и оно обратилось мне в навык, то тем более будет так при обучении добродетели», и из этого примера я почерпал много силы и усердия (12, 115-116).
Добавим, что юноша этот вырос впоследствии в святого игумена, авву Дорофея, автора знаменитых «Душеполезных поучений», которые вот уже полторы тысячи лет с благодарностью перечитывают многие поколения христиан.
То, что во главе христианского воспитания стоит воодушевление детей верой, передача их душам религиозного огня, не говорит против правил и норм дисциплины, в частности, дисциплины церковной. Искренность чувств отнюдь не страдает и не подавляется внешними требованиями. Не мешают же, к примеру, рамки семьи супругам сохранять верность и любить всей душою друг друга! Напротив, совместная жизнь, закрепленная браком, предоставляет самое удобное поле и способ проявить глубину своих чувств [7]. То же и с обрядом, традицией: никто не думает, будто в центре всей свадьбы стоят обручальные кольца как украшение и обновка. Всякий согласен, что обряд — это знак, символ, внешность происходящего. Он обозначает собой то, что происходит внутри двух душ, вступающих вместе в некое новое качество — состояние семейной, брачной любви.
То же и в сфере религиозной. Традиции и дисциплина непременно сопровождают духовность. Именно сопровождают, т. е. являются спутниками ее, происходят от жизни в Духе. Живое религиозное чувство само прибегает к тому, чтобы наиболее постоянно и часто повторяющиеся действия — богослужения, молитвы и пр. — отлить в формы установившихся, общепринятых и общепонятных ритуалов и правил. Это упорядочивает жизнь христианина и Церкви в целом, создает общий благочестивый жизненный фон и настрой, позволяя душе с большим удобством двигаться дальше.
Так что было бы крайне неразумно умалять роль традиций и правил и пренебрегать в воспитании ими. Сторонники «неформальной», «безнормативной» духовности, сами не замечая, ставят себя в очень неловкое положение, ибо педагогика вся построена на передаче опыта от старшего к младшему по принципу «делай, как я» или, в более общем выражении, «учись на примерах других», «поступай, как принято между людьми». Умаляя значение традиций и правил, взрослые сеют тем самым в ребенке недоверие и к собственному примеру и наставлениям. Вовсе не искренность и глубина чувств, но дух превосходства и противоречия поселяется в детях, которые сызмала были настроены не доверять «человеческим обычаям и установлениям», но искать «личной веры» и своего собственного пути к Богу.
К тому же, для христианства вовсе не единичное усилие воли или геройский поступок, но настойчивость, терпение и кропотливый ежедневный труд над собой, оказываются ценнее всего. Блестящий, быстро загорающийся энтузиаст столь же скоро остывает и в результате приносит меньше плода, чем смиренный и скромный труженик, незаметно и настойчиво делающий свое дело. Христианская жизнь растет постепенно и потому требует навыка к постоянным, непрерывным и длительным усилиям, терпения и «пождания» (прп. Амвросий Оптинский). Приведу здесь невыдуманную историю — записанный мною рассказ одного молодого человека, ныне алтарника храма под Санкт-Петербургом, о его пути к вере:
Когда рядом построили храм, я видел одних и тех же людей, которые приходили на все службы, и думал: как они заставляют себя так долго стоять? Не скажу, чтобы меня удивляла их выдержка — сам я тренировался, занимался серьезно спортом — но я никак не мог взять в толк; зачем? какой в этом стоянии смысл?
Меня это задело. И вот, я сказал себе: отстоишь десять служб, от начала и до конца. Если ничего не почувствуешь, значит все это — пустые выдумки. Разок сходил, другой... Красиво поют, священник кадилом машет, все крестятся-кланяются, крестятся-кланяются. Ничего не понятно, но я стою. Как говорят, из спортивного интереса. На пятую, наверное, службу наметился кризис. Но пересилил, и что-то открылось, появился интерес и желание. Так и стал ходить в храм.
Помогла привычка к тренировкам. Внутри была твердая уверенность, что никакая большая задача не дается сама собой, без усилия и терпения. А об обещании отстоять десять служб вспомнил уже позже. Улыбнулся: надо же, какой трудной показалась сначала эта задача!
Итак, правила в Православии не являются самоцелью, а лишь «оптимальным режимом» духовной жизни. Однако, с другой стороны, собранность, навык к труду, терпение и усердие, прививаемые ребенку через требования дисциплины, тоже важны. Не меньше, чем чисто духовные качества и побуждения, они определяют успех воспитания и христианской жизни.
Достичь воодушевления, ревности в христианской жизни — это еще не конец воспитательного пути. Нужно еще суметь направить этот душевный подъем в верное русло.
Загораясь огнем христианского воодушевления, душа попадает не просто в пространство духовных понятий, но и на арену борьбы, противостояния двух сил: Божественной благодати и темных, демонических влияний. По этой причине в религиозных чувствах важен порядок, надлежащая дисциплина.
В нашей душе бродят, приходят и уходят, случайные мысли, представления, настроения. Воспоминания, навязчивые идеи и слова, умные, глупые, злые, смешные, грязные, тщеславные и т. д. С этим надо решительно бороться. Душа наша, по выражению епископа Феофана Затворника, не должна быть «проходным двором», «открытыми воротами». Мы мало заботимся об этом. Душу надо содержать в чистоте н опрятности, не пачкать ее ни беспорядочными мыслями, ни беспорядочными впечатлениями. Это и есть целомудрие (18, 23).
Движения сердца должны удерживаться в должных границах, не переходя, с одной стороны, за черту экзальтации, ошибочно принимаемую иногда за действие благодати, а с другой, не ввергая в уныние от неспособности тотчас же одолеть высоту христианского идеала.
Задачам организации состояний и чувств сердца соответствует в христианстве начало аскетики. Часто аскетическую теорию и практику по ошибке считают уделом немногих высоких подвижников, отважившихся нести особые подвиги — отшельничества, затвора и пр. И вправду, в самых выраженных своих проявлениях аскеза ведет христианскую душу к поистине поразительным, чрезвычайным способностям и состояниям. В Писании и житийных повествованиях неоднократно упоминается, как святые ходили по водам, оставались невредимы в огне, видели события, происходившие на значительном расстоянии от них, прозревали будущее, сообщались с ангелами, возносились душой к миру невидимому, умели жить в крайней скудости пищи, в холоде, обходиться без сна...
Тем не менее, аскетику нельзя считать наукой для избранных. Она имеет самое непосредственное отношение к каждому христианину — любой подвиг зиждется на смирении, покаянии, и аскетику в наиболее общем ее значении следует понимать как культуру покаянной и трезвой христианской религиозности. Знакомиться с ее принципами и основаниями — простейшими правилами молитвы, хранения чувств и воздержания (посты, рекомендации о распорядке дня, Устав годового богослужения) — начинает всякий христианин с первых же шагов в Церкви.
В восточно-христианской, православной духовности аскеза не является чем-то «добавочным» к жизни мирян, но стоит в самом центре традиции и церковного опыта. Святые отцы и учители Церкви обнаруживают глубочайшее знание тонкостей психофизических и духовных переживаний человека, идущего ко спасению. Они указывают на тесную взаимосвязь состояний души и врожденных наклонностей, образа жизни, питания, окружающих обстоятельств и прочих внешних и внутренних факторов (достаточно упомянуть подробнейшую классификацию страстей, разработанную прп. Исааком Сириным, или обстоятельный обзор аскетической физиологии, предложенный еп. Варнавой (Беляевым) в «Основах искусства святости»). Помимо внутренней жизни души, аскетика освещает вопросы христианского общежития. Незаменимым пособием по аскетической культуре взаимоотношений и соборным началам следует считать «Душеполезные поучения прп. аввы Дорофея» и труды свт. Феофана Затворника. Наконец, аскетика заботится об упорядочении мистического аспекта религиозности — той стороны жизни христианина, где он впрямую соприкасается с миром невидимым и где возможны самые коварные и непредвиденные соблазны. Ровное, бесстрастное чтение текстов молитв, категорическое запрещение принимать приходящие образы — все эти аскетические указания оберегают христианина от искушений темной духовности и поставляют его на верный путь роста. Этот аспект опытного богообщения и богопознания полнее всего рассмотрен в «Добротолюбии», работах прп. Иоанна Лествичника и свт. Игнатия Брянчанинова.
Промысел Божий о душах различен. Вместе с тем, людей объединяют сходства единой природы, и потому есть возможность изучать и описывать общие условия и свойства жизни души в Боге. Аскетическая теория и практика на протяжении многих столетий являлась для Православия главным направлением духовной работы. Она охватывает собой все сферы религиозного опыта, обеспечивая их правильную и эффективную регуляцию. Ни воцерковление, ни христианская жизнь вообще — неотделимы от аскетического начала и нуждаются в его руководстве. Даже восприятие Таинств, этих сверхъестественных даров Божиих людям, стоит в тесной связи с аскетическими началами. Прежде, чем приступать к Исповеди и Причащению, Церковь рекомендует верующим известную совокупность условий: воздержание в пище и удовольствиях, усиленную молитву, обязательное участие в богослужении накануне. А к самым значительным праздникам — Рождеству и Пасхе Христовым, Успению Божией Матери — православные христиане идут путем длительного поста, периода очищения мыслей и чувств, освобождения души из-под власти телесных влечений, утончения восприимчивости к духовному. П. Евдокимов очень верно подмечает это фундаментальное значение аскетизма, утверждая, что аскетическая жизнь по своей сути — это «все более и более полное осознание жизни в Таинствах». Он пишет: «аскеза есть одухотворяющее проникновение духа в человека во всей его целости, прозрачность тела и души для духовного» (19, 42). Без этого, без тщательной и целенаправленной духовной работы, как замечает другой современный автор, прот. Владимир Воробьев в книге «Покаяние, исповедь, духовное руководство», «можно всю жизнь ходить в церковь, причащаться, исповедоваться и так ничего не понять по-настоящему, не начать жить духовной жизнью, работать над собой» (20, 39).
Очевидно, что и педагогика христианства не может стоять вне аскетики, обходиться без знания и применения опыта внутренней жизни. Воспитывая детей, взрослые, естественно, выступают в роли наставников детства и должны быть достаточно компетентны и зрелы в вопросах духовного руководства. По существу, речь идет даже о большем — о совместном духовном делании взрослого и ребенка, в котором родитель и воспитатель способны подать пример и выполнить роль ведущего.
Ребенок еще не владеет своими детскими силами и в особенности слабо осознает себя. До поры он еще не умеет правильно различить в душе действия страсти, ему с трудом даются сознательные, ответственные, волевые решения. Религиозность детей непосредственна, образна, эмоциональна. Для ребенка мало характерен взрослый методизм жизни,, сознательная регуляция движений внутри и вовне. В силу всего этого многие полагают, будто аскетика не занимает заметного места в детской религиозной жизни, что само понятие о внутренней брани — не для детства, и аскетические принципы раскроются позже, уже с наступлением ясного самосознания. Но если вернуться к понятию об аскетике как об общей культуре религиозности, очевидно, что таковая культура не может оставляться педагогикой «на потом». Аскетические основы могут и должны быть привиты молодой христианской душе еще с самого раннего возраста.
Детская душа очень остро отзывается на Тайну, причем сверхъестественная, мистическая сфера воспринимается ею, как норма, чрезвычайно естественно. Медленное созревание воли и интеллекта уже само собой создает для эмоционально-мистической сферы и воображения условия большего развития и действия у, детей, чем у взрослых.
Всем известно, какое большое место в душевной работе ребенка принадлежит воображению, — само познание мира в значительной степени связано с работой воображения. Сфера воображаемого и действительного рано опознаются ребенком как две различные, — но их связь и взаимозависимость прикрыты еще густым туманом, который никогда окончательно не рассеивается и для зрелого сознания (что имеет очень глубокий смысл) (15, 154).
Однако же мистика мистике рознь. Сам же Зень-ковский предупреждает, что окружающий мир хранит в себе «тайный фонд былых, дохристианских верований, живущих и доныне в современной душе в виде разных «суеверий»». РАЗНЫМИ путями эта, как ее именует ученый, «подземная религия» проникает в детскую душу. В «Психологии детства» он делится воспоминаниями 'из своего детства (тогда ему было всего 4 года), как няня под сумерки бралась отчего-то рассказывать мальчику страшные сказки, в которых действовали выходцы с того света и всяческие страшилища:
Помню и доныне, с каким волнением и замиранием слушал я эти рассказы. Странная образовалась у меня тогда ассоциация — с этими рассказами спаялось в душе воспоминание о ворковании голубей. Много прошло уже времени, но и доныне, когда я слышу воркование голубей, душу мою наполняет жуть и тягостное напряжение — словно слышится в этих звуках таинственная, загробная музыка, от которой сжимается сердце... (15, 156).
Тем более современная культура изобилует намеками на потустороннее. Редкая газета, редкий фильм, редкая книга теперь обходится без дерущей по коже примеси мистики. То, что в конце XIX в. существовало лишь в форме народного устного пересказа да еще отдельных литературных произведений (вспомним о мистике раннего Гоголя), ныне поставлено на индустриальный конвейер. Детские книги и мультсериалы выводят целую галерею уродцев, чудовищ, привидений и динозавров, которые с малых лет ориентируют мистическое чувство ребенка на мрачные, монстроидальные формы. Целые направления в современной культуре — сюрреализм, психоделика, фэнтэзи — опираются на оккультное мировоззрение, с легкостью конструируют собственные миры и произвольно сдвигают границы между поту— и посюсторонней реальностями.
Ребенок, даже в церковной семье, не может быть полностью изолирован от этих влияний, и единственное, что могут предпринять против этого родители и педагоги — это вовремя сообщить его мистическому чувству правильное, упорядоченное направление, научить различать две духовные полярности и их проявления в мире. Причастность к аскетической традиции Церкви, знакомство с житийными и историческими примерами, в которых христиане встречались с мистическими силами, свидетельства о том, сколь страшными последствиями могут обернуться для человека занятия магией и оккультизмом, опыт собственного внутреннего делания, помогут сформировать в сердце воспитанника должную культуру религиозности.
Большие возможности для организации мистических чувств дает и богослужебная жизнь, церковные Таинства. Храм в православном учении понимается как «носитель Фаворского света». «Каждый христианский храм, — продолжает эту мысль известный современный проповедник архим. Рафаил (Карелин), — это Фавор, где в церковных Таинствах и молитве душа приближается к своему преображению» (21, 86).
Таинства подобны благодатным семенам, которые сеются в человеке и, прорастая на почве смирения и любви к Богу и ближним, исправляют и преображают человеческое естество.
Наилучшее педагогическое воспитание доставляет именно Церковь своим чудным, небесным, проникающим до костей и мозгов богослужением (22, 313-316). Церковь храмом и богослужением действует на всего человека, воспитывает его всецело: действует на его зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, на воображение, на чувства, на ум и волю благолепием икон и всего храма, звоном, пением певцов, кадильным фимиамом, лобзанием Евангелия, креста и святых икон, просфорами, пением и сладкозвучным чтением Писаний (23, 193).
Прикровенно, мистически действует и слово святых отцов и Писания. Один священник, например, так вспоминал о своем детстве: «Когда возникнет между нами спор или потасовка, отец говорит: «В чем дело, что такое — ругаться стали? Наверное, давно Евангелие не читали...» Важнейшим инструментом воспитания было чтение вслух Евангелия. И отец считал это не только поучительным, но духовно-мистическим явлением».
Сам по себе язык Писания и святоотеческих наставлений — это пример высочайшей педагогичности. Он соединяет между собой понятия и события этого мира иными, духовными связями и закономерностями, придает знакомым вещам необычные символические значения. «Бывает, что на солнечный свет выставят стеклянный сосуд, наполненный водой, и лучи согревают его и воду, — говорится в одном палестинском патерике. — Христос же есть наше невидимое солнце. Слово Его, отражаясь у нас в сердце, согревает всю нашу душу».
Наставления в богоугодной жизни тоже излагаются образно, символически:
Никто не вливает какую-либо благородную масть или отличный мед, или какую-нибудь драгоценную жидкость в зловонный, испорченный сосуд. Кувшин, однажды пропитанный страшным зловонием, легко испортит даже самое благоуханное миро, нежели сам примет от него сколько-нибудь приятное благоухание; поелику гораздо скорее чистое повреждается, нежели испорченное исправляется. Так и сосуд нашего сердца, если не будет наперед очищен от всякой зловонной скверны пороков, не может воспринять ту благословенную масть... и не сохранит неоскверненными того духовного знания и изречений Св. Писания (24, 41).
Так при помощи иносказания, сравнения небесных образов с земными, человек привыкает сквозь мир материальных предметов видеть другой, горний мир, постоянно удерживая свою мысль в Боге. Об этом святой старец Амвросий Оптинский напоминал приходящим к нему за советом: «На все надо смотреть взглядом оттуда». Такой «взгляд оттуда» вообще характерен для подвижников и отцов Церкви:
Встал с постели, перекрестись и скажи: «во Имя Отца и Сына и Святаго Духа» и еще: Господи, сподоби в день сей без греха сохранитися нам и научи мя творити волю Твою; моешься дома или в бане, говори: окропиши мя иссопом, Господи, и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелюся; надеваешь белье, думай о чистоте сердца и проси у Господа чистого сердца: сердце чисто созижди во мне, Боже, обнову сшил и надеваешь ее, думай об обновлении духа и говори: дух прав, Господи, обнови во утробе моей, отлагаешь ветхую одежду с пренебрежением ее, думай об отложении с большим пренебрежением ветхого человека, греховного, страстного, плотского; вкушаешь хлеб сладости, думай об истинном хлебе, дающем вечную жизнь душам — о Теле и Крови Христовой и алкай этого хлеба, т. е. желай чаще его причащаться; пьешь воду или чай, или мед сладости, или другое питье, думай об истинном питье, утоляющем души, палимые страстями, — о пречистой и животворящей крови Спасителя; отдыхаешь днем, думай о вечном покое, уготованном подвизавшимся здесь в борьбе с грехом, с духами злобы поднебесными, с неправдами человеческими или невежеством и грубостью человеческою; спать ли ложишься ночью, думай о сне смертном, который рано или поздно непременно придет для всех нас, и о той темной, вечной, ужасной ночи, в которую будут повержены все грешники нераскаянные; встречаешь день, думай о невечернем, вечном, пресветлом — паче нынешнего солнечного дня — дне царствия небесного, в который будут радоваться все угодившие Богу, или от всего сердца покаявшиеся Богу в этой временной жизни; идешь ли куда, думай о правоете духовного хождения перед лицом Божиим и говори: стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие, делаешь ли что, старайся это дело делать с мыслию о Боге Творце, все соделавшем бесконечною премудростию, благостию Своею, всемогуществом Своим и тебя создавшем по образу и подобию Своему; деньги ли, сокровище ли какое получаешь или имеешь, думай, что сокровище наше неистощимое, от коего все сокровища души и тела, источник приснотекущий всякого блага — есть Бог, вседушно Его благодари и не заключай своих сокровищ у себя, да не заключишь входа в свое сердце бесценному и живому Сокровищу — Богу, но уделяй из своего состояния требующим нуждающимся, нищим братиям своим, которые для того оставлены в этой жизни, чтобы ты мог доказать на них свою любовь, благодарность к Богу и удостоиться за то награды от Бога в вечности; видишь ли белый серебряный блеск, т. е. серебро, не прельщайся им, но помышляй, что должна быть бела и блистать добродетелями Христовыми душа твоя; видишь ли золотой блеск, или золото, не прельщайся им, но помни, что душа твоя должна быть как злато огнем очищенное и — что тебя самого Господь хочет просветить, как солнце, в вечном, светлом Царствии Отца Своего, что ты узришь незаходимое Солнце правды — Бог в Трех Ипостасях, Пресвятую Владычицу Богородицу и вся Небесныя Силы, и святых человеков, неизреченным светом исполненных и сияющих светолитием (25, 231-233).
Эта особенность православной традиции именуется символическим реализмом и является прямым продолжением евангельского языка притчей и аллегорий — «К кому мы причислены, по образу тех и должны жить. Писание причисляет нас к странникам и пришельцам. Будем же жить здесь, как в странноприимном доме, помня, что во всякий момент по призыву Господню можем быть призваны выйти из него» (Древний палестинский патерик). Сами тексты Писания отцы истолковывают не только нравственно и исторически, но в более глубоком переносном, символическом смысле, благодаря чему чтение становится уже не сухим изучением исторических образов и событий, но тесно связывается с жизнью каждой христианской души: «Пусть Он войдет в храм, который внутри тебя, чтобы изгнать всех торговцев. Пусть Он воссядет в храме, который внутри тебя, и ты станешь для Него священником и левитом, входящим в очищение. Блаженна ты, душа, если ты обретешь это в своем храме. Блаженна ты еще больше, если будешь Ему служить».
В нашем кратком обзоре нет нужды и возможности приводить многие поучительные цитаты, находимые в Предании Церкви. Важно указать на сам принцип — следование традиционной для Православия наставительной практике. Богатейшим источником духовного слова служат отечники, жития и патерики. Изучать их необходимо не только затем, чтобы черпать для себя поучения в добродетельной жизни, но и чтобы взять на заметку приемы и принципы той духовной дидактики, которой широко пользовались в христианском руководстве наши учителя и подвижники.
Материал наставления должен быть, разумеется, тщательно подобран и приноровлен к возрасту, обстоятельствам и душевному складу детей. Для лучшего усвоения может быть изменен и язык. Впрочем, может так оказаться, что ребенок лучше воспринимает подлинное святоотеческое слово, а не его пересказ — состояние души у святых отцов и их изречения есть как бы детские и ближе для детства. Багаж такого знания, «благочестивая эрудиция», необыкновенно важны для детей. Святые образы и примеры, по слову свт. Феофана, «предзанимают собой детское сердце», накапливая в памяти и воображении тот фонд впечатлений, из которого, смотря по его наполнению, в последующей жизни будут почерпнуты либо правильные решения, оценки и чувства, либо, наоборот, противник изыщет себе образы для искушений (в этом святые отцы усматривают истинную роль и механику неосознаваемой части психики — того, что в современной науке известно как «бессознательное» или «подсознание» и часто становится поводом для разного рода домыслов и спекуляций).
Ясно также, что педагогическое наставление детям в вопросах аскетики должно быть еще более осторожным, нежели в отношении взрослых. Всякая аскетика (и это ясно показывает религиозный опыт вне христианства) ведет к освобождению души из-под власти материального, телесного начала и утончает ее восприимчивость к духовным влияниям. Лучше, если ребенок будет иметь личное, прямое общение с духовником, умеющим, по крайней мере, задать необходимую тональность духовной работы и предупредить от наиболее грубых ошибок. Однако наш век небогат опытными наставниками, о чем прямо предупреждает свт. Игнатий Брянчанинов, и по этой причине основной объем сведений приходится черпать из святоотеческих книг [8].
На первых порах не удается (да и не следует) вводить детей в подробности святоотеческого учения о страстях и борьбе с демоническими влияниями. Однако всегда есть возможность сообщать навык к аскезе непосредственно — примером аскетически верно устроенной жизни родителя и педагога. Ребенок чрезвычайно чувствителен к состоянию старших, его сердце соединено нерассудочной, прямой нитью с душой близкого ему человека, и это открывает возможности для воспитания детей не одними лишь внешними педагогическими средствами и приемами — убеждением, поощрением, наказанием — но и более тонко, внутренне: через соответствующее внутреннее делание воспитующего. Старец Паисий Свя-тогорец, например, замечает:
Очень помогает воспитанию детей, когда родители считают себя ответственными за все проступки детей, поскольку находят свою собственную жизнь не такой, какой она должна быть рядом с Христом, и именно поэтому, на их взгляд, дети их ведут себя безобразно. Когда родители так смиряются и так искренне каются, тогда сподвигается и Всемогущий Христос и бросает сокрушенным родителям «спасательный круг» для спасения, что, кстати, спасает и непутевых детей (4, 45).
В чем упражняется душа взрослого, в том же естественно укрепляется и ребенок. И напротив, где чаще всего претыкается старший, там чаще всего совершают ошибки и его маленькие подопечные. Вот почему вместе с заветом преподобного Серафима ко всем христианам «стяжать дух мирен», Церковь устами св. прав. Иоанна Кронштадтского добавляет, применительно к воспитанию: «Всего больше позаботьтесь... о стяжании, или поддержании детской чистоты сердца: «ибо чистые сердцем Бога узрят» (Мф. 5,8)» (26, 300).
В сущности, этот факт передачи душевного состояния интуитивно нам хорошо известен. К примеру, когда дети испытывают боль, матерям свойственно переживать их страдание, как свое собственное, и, что особенно примечательно, материнским сочувствием детская боль действительно облегчается. Так же и недостойный поступок ребенка (воровство, обман и т. п.) заставляет хороших родителей задуматься над своей собственной жизнью и впредь строже следить за словами и действиями, способными дать лишний повод к соблазну. Взаимовлияние детской и взрослой душ признается, как весьма важное, и в святоо-теческой литературе. Свт. Василий Великий, в частности, считает обоюдно полезным как для детей, так и для взрослых подвизаться совместно:
Уединенные упражнения и правила касательно сна и бодрствования, времени, меры и качества пищи для детей должны быть определены приличным им образом. Но молитвы, которые установлено совершать днем, должны быть общие и у детей, и у старших, потому что у детей через соревнование более совершенным (не в смысле, конечно, соперничества, но совместной ревности — А.Р.) укореняется навык к сокрушенной молитве, и для старших немаловажно пособие детей в молитве (27, 187).
Ввести в практику религиозного воспитания начало аскетики особенно важно для современного христианства. В наши дни навык ко внутреннему деланию, трезвости чувств и ума не просто желателен. Он становится для верующего жизненно важным. Аскетическое делание ныне вообще должно признать за единственную стратегию православного выживания. Раскрыть ее смысл всего важнее для молодежи, т.к. современность наиболее агрессивно нацелена именно на подростков и юношество.
Недостаток аскетической культуры, ее недораскрытие и недооценка — вот, пожалуй, самая болезненная и острая проблема церковной педагогики последних лет. Определенных успехов нам удавалось достичь в преподавании религиозных дисциплин, рукоделии и ремеслах; дети регулярно бывали на богослужении в храме, пели в хоре или даже прислуживали в алтаре. Однако это редко отливалось и закалялось у них в формах собранного и внимательного, отзывчивого и энергичного христианского нрава. Оттенок какой-то трудно передаваемой скуки и безынициативности, как бы некой усталости, обремененности жизнью, с малых лет ложится на лица. Внутренняя струна души, призванная чисто и твердо держать заданный духовный тон, остается расслабленной и отзывается изнутри только вялыми, дребезжащими обертонами.
После этого уже не удивительно, когда, повзрослев, молодое церковное поколение в своих интересах и планах оказывается обращено к миру; от него, а не от Церкви и Бога, ожидая исполнения своих заветных желаний. Иногда в молодежном сознании религиозные категории без всякого противоречия соседствуют с самыми модными светскими увлечениями. В крупных городах, где круг церковного и околоцерковного юношества наиболее широк, набирает силу новое, диковинное пока для России явление «православных тусовок»: встреча по воскресениям за Литургией, после прогулка к ближайшему парку — летнее кафе и парковые развлечения, обмен «церковными» новостями, показ новых «фенечек» (ладанок, «благочестивых» подвесочек и колечек, других мелких поделок), вечером клуб или дискотека... Или другая сценка эпохи «постиндустриального христианства» — несколько реплик на прокуренной лестнице Университета:
Первый: — Земфиру (певицу) уважаешь?
Второй: — Не-а, я православный (из кармана доносится сигнал пейджера, и владелец, не торопясь, со всей серьезностью, берет пейджер в руки, деловито смотрит на сообщение и на наручные часы — тоже последней молодежной модели).
Первый: — А чё делаете по вечерам?
Второй: — Ну, не знаю, я по Интернету хожу. Там столько народа православного «болтает»!.. [9]
А вот еще ситуация, характерная, наверное, для многих православных семей, где есть дети-дошкольники:
Недавно у меня состоялся коротенький разговор с внучкой. Она смотрела какую-то мультяшку, кажется, довольно безобидную. Никто там ни в кого не стреляет, особенных гадостей не делает — и я отошел.
Мультик закончился, и я задал вопрос: «Что там было?» Внучка мне отвечает: «Там один врал все время». Я говорю: «Выходит, что он плохой?» Она отвечает: «Нет, хороший». Я удивляюсь: «Как же он может быть хороший, если он врет, да еще все время?» Но она стоит на своем: «А там показывали, что он хороший».
(Прот. Владислав Свешников. Текст одного из выступлений 2000 г.).
Сам воздух последних времен свт. Феофан называет «дурным, и весьма предурным». Это означает, что дух века сего, как воздух, вдыхается нами, проникая внутрь, в кровь всеми нашими мельчайшими душевными порами. Его дурное воздействие не ограничивается только сознательными и прямыми внушениями, но проникает в нас бессознательно, незаметно. Здесь недостаточно просто отключить телевизор и не покупать светских газет. Прельщение миром значительно глубже и шире. Под воздействием мира человек рождается и воспитывается, запечатлевая в себе все те подходы и принципы, на которых существует современный мир : например, идею прогресса — жажду реформ, новизны, постоянного переустройства и совершенствования.
Выжить и не потеряться под этим давлением можно, только открыв для себя внутренний путь, как альтернативу прогресса внешнего, избрав преуспеяние внутреннее, аскетическое, постоянно держа в памяти евангельское предупреждение Спасителя: кто не собирает со Мною, тот расточает (Мф. 12, 30; Лк. 11,23).
К сожалению, возрождение веры в России оказалось сопряжено, в основном, с развитием внешним, количественным — открытием новых храмов и увеличением числа верующих. Аскетика так и не стала главной стезей христианской жизни, оказалась не узнанной, не востребованной, оставшись в сознании современного православного пускай благочестивым и авторитетным, однако же очень далеким от нынешней жизни «преданьем старины глубокой». И результаты не заставляют ждать: перемены, какие происходят в церковном сообществе в последние 5-7 лет, наглядно демонстрируют сдвиг в сторону большего секуляризма. Внешне все будто бы благополучно — много говорится и пишется в пользу православной традиции и против всего либерального, новомодного — однако мирские, индивидуалистические подходы и правила мало-помалу одолевают, фильтруются внутрь церковного круга, наполняют умы и сердца. А если вторжению современных настроений и пытаются противостоять, то, опять же, мирскими средствами и подходами. Об этом с тревогой писал в свое время свт. Игнатий Брянчанинов:
Судя по духу времени и по брожению умов, должно полагать, что здание Церкви, которое колеблется уже давно, поколеблется страшно и быстро. Некому остановить, некому противостать. Предпринимаемые меры заимствуются из стихии мира, враждебного Церкви, и скорее ускорят падение ее, нежели остановят (28, 409).
Новообращенный сегодня уже редко проходит через заучивание «азбучных» правил аввы Дорофея, патериков и Житий святых. Он прямиком следует к тем полкам церковных лавок и библиотек, на которых располагаются книги «по самым современным и злободневным проблемам». Что же до более серьезных и фундаментальных святоотеческих и богословских исследований, интерес к ним вообще близок к нулю. Чем дальше, тем более явными становятся симпатии к знанию психологическому, тенденция пси-хологизировать, т.е. облекать в категории мирского ума понятия из жизни души [10].
Церковные СМИ, не отставая от светских газет и радиостанций, затевают политическое противостояние и сознательно манипулируют сознанием верующих. «Церковный фольклор», аналог мирской «желтой прессы», множит анекдоты и сплетни о церковнослужителях. Расцвеченные всеми цветами радуги обложки сотен церковных книг и журналов часто скрывают под собой весьма примитивное содержание. Их броские рекламные заголовки обещают открыть покупателю едва ли не все тайны Царства Божия, указать прямой путь на Небеса.
Все это никак нельзя признать совпадающим со смиренным и трезвенным настроем нашей традиции. И больше всего от «обмирщенной церковности» страдают юные души. Ребенок неопытен и доверчив, он как должное, за чистую монету, готов принимать все, с чем ни встретится в церковном кругу. Даже соблазны, если исходят они от людей, посещающих храм, выглядят в детских глазах само собой разумеющимися, освященными церковным авторитетом. С пеленок слыша о Боге и Церкви, ребенок из православной семьи, как правило, не получает нужного иммунитета против секуляризма — навыков аскетической собранности и религиозной культуры — и быстро охладевает к вере, теряет волю к спасению, становится неспособен на труд и поступки.
Педагоги, работающие в церковных учебных заведениях, сегодня крайне встревожены апатией у воспитанников, их нежеланием куда-либо двигаться и прилагать силы к учебе. По-видимому, уже в самое ближайшее время нам снова придется констатировать снижение общественного интереса к церковности, новый религиозный упадок, причины которого исходят теперь уже не от внешнего мира, но изнутри православной семьи и прихода, которые вовремя не сумели раскрыть в себе смысл аскетической православной традиции и стали помалу терять изначальную христианскую ревность.
Однажды к священнику за советом по поводу воспитания дочери обратилась благочестивая мама: «...нет, батюшка, ничего особенного — молитвы утренние и вечерние читает, на службы со мною ходит, исповедуется, причащается, гулять на улицу не рвется... Только что-то вот на душе неспокойно. Очень закрытая стала: часами может болтать с одноклассницей по телефону, а входишь — так сразу же умолкает. В другой раз попыталась я было что-то критическое сказать о расфуфыренных сверстницах — защищать бросилась. Возмущается: почему ты ругаешь все новое? Где в Библии что-нибудь против косметики сказано?..»
Батюшка долго молчал и все слушал. А потом задал матери два вопроса: «Скажи, а молитве Иисусовой ты ее учила когда-нибудь? И сама молишься ли Иисусовой?» Мать, только что с жаром рассказывавшая о своей педагогике и готовая, кажется, горы свернуть для спасения дочери, как-то разом обмякла и — то ли с раскаянием, то ли с некоторой обреченностью (»Иисусовой? Так ведь это ж монахам, и те в прелесть впадают!.») — посмотрела на батюшку. А духовник заключил: «Если сердце не знает молитвенных утешений, то пленения миром, моя сестрица родная, дочери не избежать».
Испытывайте самих себя, в вере ли вы; самих себя исследываите (2 Кор. 13, 5), — говорит an. Павел. От этого навыка постоянно взирать в глубину своего сердца зависит, какой вызреет детская религиозность: самостоятельной, живой и глубокой или внешней, по принуждению, «на прицепе» у старших.
Аскетическое начало, первоначально навязываемое взрослыми извне, постепенно должно становиться внутренней потребностью и умением самого ребенка:
Научайте детей не словам только молитвы, а знакомьте их с состоянием и опытом молитвы. Не делайте молитву слишком краткою, не бойтесь за усталость детей, введите их в труд молитвы, объясняя им науку собирания мыслей и бодренного предстояния ума перед Богом. Молитесь сами при них с горячностью и усердием; теплота вашего сердца сообщится и их сердцам, они узнают утешения, находимые в молитве, и она будет для них отрадою и прибежищем во всех испытаниях и скорбях жизни.
Раскройте им науку испытания помыслов и внутренней борьбы с помыслами и склонностями греховными. Расскажите им по мере их возраста историю зарождения греха в едва сознаваемой мысли, его возрастание в волнении чувств и влечениях сердца, его бурные движения в порывах страстей, его крайние обнаружения в делах преступных — и тогда будет для них нечистая мысль так же страшна, как преступное дело. Укажите им нашу немощь в борьбе с грехом, постоянную потребность в помощи Божией и непобедимую силу имени Иисусова. Дайте им опыты внутренней победы над злом силою призывания имени Господня, и тогда они будут отпущены в мир, исполненный нравственных опасностей, с оружием в руках.
(Преосв. Амвросий (Ключарев), архиепископ Харьковский) (24, 72).
Воспитание детей представляет редкостный, почти уникальный для нашего времени шанс к подлинно евангельской, аскетической жертве. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13), — такой итог подводит Господь заповеди о любви к ближним. Родительство есть как бы пробный камень, когда мы испытываем себя, в вере ли мы, Христос ли в нас (2 Кор. 13, 5)? Ибо кто, не испытывая любви к собственному ребенку, способен отдать жизнь служению чужим по крови людям?
Становясь отцом или матерью, христианин выходит из этапа формального исповедания своей веры и воочию показывает, чего по правде стоят его убеждения. Родительство, как утеснение, расточение себя, никого не оставляет без перемен. Оно есть прямая аскеза и может либо возвысить, одухотворить человека, либо, наоборот, подавить, деморализовать, ожесточить, расслабить, добавить самовлюбленности, если взрослый холоден, чужд родительских чувств или, наоборот, делает ребенка игрушкой, путает воспитание с сентиментальным сюсюканием.
«Переменить желания на жаление», — такой рецепт к усвоению христианского образа жизни дает один православный священник и добавляет:
Возьмем добрую и кроткую женщину. Она жена и мать. С утра до ночи она в движении, как добрый гений носится в детском шуме, укрощает ссоры и обиды, учит, кормит, играет, дарит всем радость. Ее на всех хватает, для нее все легко. Казалось бы, она должна быть раздавленной столькими заботами, переутомлением. Но она всегда свежа, светла и готова вникнуть в каждую радость, в каждое горе. Откуда берется такая сила? Из святой любви, источника неиссякающего. Жаление вытеснило ^ нее желание и дало мир и радость. Такая женщина творит у нас на глазах Царство Божие .(29, 95).
В любви души сообщаются между собою непосредственным, минующим рассудочность, метафизическим образом. Это дает основание свт. Иоанну Златоусту считать соприкосновение любящих душ педагогически самым благоприятным и плодотворным: «Ничто не бывает столь поучительно, как сие: любить и быть любимым». Любовь, подчеркнем еще раз, экстатична. Она распространяет душу человека за пределы самозамкнутого индивидуального существования к духовному, соборному бытию, и потому воспитательные отношения, основанные на любви, являют собою пример аскетического кенозиса [11]
Отдавая себя воспитанию, искренне сопереживая юной душе, взрослый не образно, но в буквальном смысле несет бремя другого, и этим исполняет закон Христов (Гал. 6,2). Любовь познали мы в том, — поясняет апостол Любви Иоанн, — что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев (1 Ин. 3, 16). Кого ближе наших детей касаются эти слова, если воспитанию их отдаются лучшее время и силы нашей жизни? И в педагогике есть место для святости, для «вышеестественной» добродетели. «Человек, содействуя происхождению человека, — говорит Климент Александрийский, — становится отобразом Бога» (Педагог, II, 10; 2, 36).
В некотором смысле «проблемы» современного христианина, не исключая и воспитательных, предрешены нами самими. Бог, ввиду нашего явного пренебрежения аскетикой, спасает человека скорбями — единственно доступными средствами. Прп. авва Дорофей, например, так рассуждает об утешениях и скорбях: «Если кто поистине достоин покоя, то и сарацинскому (варварскому) сердцу Бог возвестит сотворить с ним милость, смотря по его надобности. Если же кто недостоин успокоения, или оно неполезно ему, то хотя бы он и новое небо, и новую землю сотворил, не найдет покоя» (12, 98). Иными словами, если не «гнать» себя самому, за нас это сделают другие [12]. Если самому не предавать свои силы на истощание, служа ближним, эти силы отнимутся болезнями и скорбями.
Житейские узы, как говорит св. Иоанн Златоуст, даны во спасение: «Бог, провидя, что люди будут самолюбивы, связал их взаимными нуждами и сим, как уздою, обуздал их самолюбие» (30, 157-158). Зная о нашей лености, Промысел Божий устраивает такие обстоятельства, чтобы расположить каждого исполнять, по крайней мере, «обстоятельственные», как их именуют святые отцы, добродетели.
Перефразируя великого подвижника нашего времени, Силуана, который сказал: «Молиться о людях — это кровь проливать», можно так сказать: «Воспитывать детей — это кровь проливать». Кто думает, что настоящее воспитание, возрастание может обойтись без большой крови со стороны родителей, тот уже, можно сказать, сдался. И дальше можно надеяться только на чудо. А чудо, знаете, тоже надо уметь зарабатывать.
(Прот. Владислав Свешников. Текст одного из выступлений 2000 г.).
Один семьянин спросил духовного отца: «Как я могу, живя в миру, пребывать всегда в присутствии Божием?» Старец отвечал: «Делай все так, как если бы ты был соработником Богу». Быть соработником Божиим в деле создания христианской семьи и воспитания детей христианами — роль поистине грандиозная и святая.
Преподобный Силуан говорил: «Брат мой — жизнь моя». Состоящий в браке человек может сказать — и это будет единственно верный образ жизни для него — «Моя жена (или муж) и дети — моя жизнь. Они — содержание моей жизни, и именно живя с ними, я могу научиться Христоподражательной любви». Критерием моего духовного здоровья являются мои отношения с теми, с кем я живу. Никакого другого критерия нет. Жизнь семейная является мерилом христианского преуспеяния для тех, кто живет в миру (10, 22).
Многим памятен эпизод из жития прп. Макария Великого, когда этот великий подвижник был послан учиться добродетели к двум скромным замужним мирянкам из Александрии. То же повторилось и с другим великим египетским старцем IV в. — аввой Пафнутием, который был послан с той же целью к флейтисту, старшине селения и к александрийскому купцу. Жизнь в семье, при всей ее суете и соблазнах, отнюдь не лишает христианина возможности приближения к Богу. Более того, трудности воспитания детей могут сами собой побуждать христианина к глубокому самоукорению, горячей молитве и строгости жизни.
Как и во всем, что касается религиозного воспитания, в практике аскезы немаловажно, чтобы ребенок бы двигался вслед за родителями, научался бы внутреннему деланию не через умственные наставления только, но и непосредственным образом. Аскетические принципы призваны прочно войти в обиход христианской семьи, напитать собой всю ее повседневность. Их нельзя подавать нарочито, чересчур дидактично и, тем более, в качестве мер дисциплинарного порицания. Даже когда пост или поклоны назначаются вследствие проступка ребенка, они для виновника должны становиться не внешней карательной мерой, но путем к покаянию. Лучше всего, если этот пост и поклоны согласятся разделить с провинившимся все родные или, по крайней мере, их примут на себя старшие члены семьи, молясь и давая обеты за юную душу.
Итак, аскетика не означает непременного уединения, замкнутости, а тем более отрешенности от происходящего вокруг. Напротив, для нашего времени особенно актуально раскрыть ее в жертвенном, обращенном на ближних, качестве. Не «индивидуальная программа», но способ поставить все силы души на служение Богу и людям — таков должен быть практический ориентир внутреннего делания христианина. «Не дерзать на безмолвие и не нерадеть, когда находишься среди попечении, — говорит прп. Иоанн Пророк, — вот средний путь, безопасный от падения» (12, 254).
Вообще, большинство аскетических правил даны в применении к христианскому общежитию и освещают условия, на которых человек способен достичь большего взаимопонимания и единодушия с ближним. «Глубокая культура духовного внимания, которая находится в центре аскетических усилий, делает из этого внимания настоящее искусство видеть каждого человека именно в качестве образа Божьего. «Совершенный, — говорит прп. Нил Синайский, — будет почитать после Бога всех людей, как Самого Бога»» (19, 59). Именно в совместных делах и общении проявляется братолюбие и становятся лучше заметны собственные недостатки, над которыми следует еще потрудиться. Прп. авва Дорофей поясняет это следующим образом:
Во-первых, мы должны посещать друг друга по любви, ибо сказано: «видев брата твоего, ты видел Господа Бога твоего». Во-вторых, для того, чтобы услышать слово Божие, потому что во множестве братии всегда больше поведается (т. е. лучше будет познано — А.Р.) слово Божие, ибо часто, чего не знает один, то знает другой, и первый, спрашивая его, также узнает это. Наконец, для того, чтобы узнать свое душевное устроение. Например, кто идет вкушать пищу с другими, то он должен замечать за собою и смотреть, как скоро будет предложена хорошая пища, которая ему нравится, может ли он удержаться и взять от нее? Старается он также не обидеть брата своего и не взять больше его, или когда предложено будет что-нибудь, то не старается ли он взять большую часть, а другому оставить меньшую? (12, 177-178)
Христианское общежитие, примером которого служит семья, приходской детский сад или церковная школа, предоставляет для подобного рода внимательности замечательную почву. Дело за тем, чтобы взрослые собственной жизнью, постоянным вниманием к себе и готовностью подвизаться во благо воспитанников, сумели сообщить детям пример светлого, любящего и обращенного к. ближнему, аскетизма.
Можно наблюдать как бы два взгляда или версии воспитания: от воли и чувств. Первая (позиция «надо», «должен», «обязан») считает необходимым приучать с малых лет к строгому распорядку и этим прививать детской душе верные мысли и чувства; другая, напротив, выводит на передний план внутреннее вдохновение и полагает, что из него уже сами собою последуют церковное благочестие и нравственные поступки (»хочу» — в положительном смысле быть в вере, «чувствую», «расположен»).
Между двумя этими взглядами можно и следует выбирать, ища сплав, наиболее органичный и характерный для данной души ребенка и родителя, для обстановки конкретной семьи или школы. И ни на один нельзя целиком опереться без опасений, во-первых, наружного, фарисейского благочестия и охлаждения чувств, а во-вторых, безрассудного радикализма, противопоставляющего порядок и искренность чувств, который считает, что Бог лучше слышит нас, если мы «исключительно оригинальны» в своих молитвах и чувствах к Нему. Первый подход тяготеет к формальным и авторитарным решениям, а второй и вовсе сводит все воспитание на нет, ибо прямо или косвенным образом внушает ребенку презрение и превосходство над существующими между людьми правилами и традициями, наивную надежду вне этих соборных или хотя бы здравых житейских начал самому по себе воспитаться и прийти к свободному, не обусловленному никем и ничем сообщению «один на один» со Христом.
Тем не менее, в православной традиции есть и определенный ответ на вопрос, поставленный нами в заглавии: «хочу» или «надо»? В первую очередь, можно, конечно, обратить внимание на огромную роль и удельный вес богослужебных и прочих традиций и дисциплины. Устав Церкви, иерархическое устройство ее, строгие чинопоследования церковных служб, авторитет святоотеческого слова, послушание духовнику, общий порядок аскезы: постов, молитв, подготовки и приобщения к Таинствам — как будто не оставляют сомнения в том, что именно «внешний», «укладный» подход, воспитание через подчинение и смирение воли, выступает для Православия главным педагогическим приемом и средством. Кратко суммируют такой подход к воспитанию слова одного старца: «Делайте, делайте внешнее, ибо внешнее принадлежит нам, а внутреннее Богу. А за внешнее Господь даст нам и внутреннее».
С другой стороны, и это тоже вполне очевидно, традиция восточного христианства содержит в себе явную склонность к аскетике, всячески «заглубляет» христианина, обращая его внимание на состояния сердца и помыслы. Даже сама внешняя практика обрядов и дисциплины освещена теми же «умными» целями, рассматривается как служебное средство для достижения внутренних перемен души: «Самое действенное средство к воспитанию истинного вкуса в сердце есть церковность. Церковь, духовное пение, иконы — первые изящнейшие предметы по содержанию и по силе. Стихии, питающие жизнь духовную, это — Таинства. Церковь, церковность и святые Тайны — как скиния для детей...» (свт. Феофан Затворник) (31, 41, 256, 28). Истинное благочестие, по определению этого же святого, — это «постоянное, искреннее, полное, всестороннее хождение в духе единой, истиной и святой веры» (32, 365).
Вся мудрость и педагогичность, с которыми святоотеческое Православие подходит к жизни и исправлению падшего человека, состоит в том, что оно знает не только силу порыва и внутреннего воодушевления, но и их кратковременность, непредсказуемость, слабость, которая не может снабдить нас постоянной энергией, стать основой для жизни духовной. Оно также знает силу и роль привычек, которые, начинаясь со внешних примеров и правил, чрезвычайно глубоко проникают в душу и так прочно спаиваются с врожденной, «природной» душой, влияя на нрав и характер, что говорят даже: «привычка — вторая натура».
Было бы странным намеренно игнорировать, не использовать в воспитании традиционных, укладных мотивов. Но то, что привнесено в душу извне, не само по себе ценно. Оно еще должно стать естественно необходимым для детской души. Зеньковский говорит об этом, как о «свободе в добре». И такое его определение, по существу, весьма близко к святоотеческому идеалу «филокалии», добротолюбия — свойства души, сочетающего в себе одновременно любовь, как внутренний акт целостного и свободного произволения, с выбором добра, т. е. Бога, в качестве объекта этой любви. Такой идеал одновременно не лишен и дисциплинированности, порядка, смирения: «свобода стоять в добре», согласитесь, это совсем не одно и то же, что «свобода говорить с Богом, как и когда пожелаешь». Из него же естественно следует необходимость тщательного и терпеливого труда над собой, а не «парения» на волнах сентиментальной восторженности или одних только глубокомысленных рассуждений о вере и благочестии: «Все удобно (т. е. легко — А.Р.) достигаемое, и утрачивается скоро. Все же обретенное с болезнию сердца хранится тщательно» (св. Исаак Сирин).
Рассказывают о двух старцах-отшельниках, которые, живя вместе в одной келье, никогда ни о чем не спорили. И вот, чтобы испытать искушение спора, о котором им говорили многие, один предложил: «Давай поспорим, хотя бы раз, как другие». Собеседник его ответил: «Я не знаю, с чего начать». Первый сказал: «Я положу этот кирпич между нами, а потом скажу: «Он мой». Тогда ты скажешь: «Нет, он принадлежит мне». Вот так и начинаются споры и ссоры».
Итак, они положили кирпич между собой. Один сказал: «Это мое». Другой: «Нет, я уверен, что это мое». Первый ответил: «Это не твой кирпич, а мой». Тогда другой воскликнул: «Если он твой, так возьми же его». И они так и не сумели поссориться (33, 7).
Именно на такое состояние души ориентирует и о таком состоянии предлагает христианину молиться традиция Церкви: «Соделай мя безплодна злыми делы, гнилыми словесы, помышленьми богомерзкими...» То есть, дело не просто в том, чтобы «христианская мотивация присутствовала во всем, что составляет сферу жизненных интересов человека», чтобы верующий умел отстаивать свои убеждения, как норму веры, (34) вести себя подобающим христианину образом в различных обстоятельствах жизни — такая волевая и поведенческая активность сама должна чем-то питаться. Важно, чтобы вера проникла в плоть и кровь человека, чтобы чувства были навыком приучены к различению добра и зла (Ев. 5, 14), т. е. внутри души образовалась новая область перерожденной Духом природы, для которой неестественно и невозможно поступать иначе, как по вере, немыслимо иметь вне веры какую-либо отдельную «сферу жизненных интересов».
Это значит, что норма — это не когда человек прибегает к вере за разрешением своих «личных проблем», а когда явственно ощущает, что без Бога не сможет сделать ничего настоящего, ценного в жизни, когда вера становится естественным состоянием его сердца, «вкусом сердца», как говорит об этом свт. Феофан Затворник: «по вкусу сердца будет назначаться и будущая вечная обитель, а вкус у сердца там будет такой, каким образуют его здесь» (31, 41).
Одно, когда человек говорит: «меня заставляют», «мне выгодно» или «я не смею»; другое — «я должен», «я в ответе за это», и совсем иное: «без веры не умею жить» или, при искушении на грех: «не хочу и не знаю, как совершить это» [13].
«Хочу», таким образом, пройдя через очищающие церковные «должен» и «надо», в конечном итоге, опять возвращается в жизнь христианина, но уже в новом, преображенном своем и исправленном качестве: «хочу так же, как Бог» и «не желаю ничего противного воле Божией» — свободным и радостным бытием в Боге.
«Каждому, — хорошо пишет об этом свт. Василий Великий, как бы подводя завершающую черту в нашем разговоре о свободе и дисциплине, — следует избирать жизнь наиболее совершенную и ожидать, что привычка сделает ее приятной...»
Рогозянский А.
1.Т.е. присущая внутренне, неотъемлемо. ^
2.Разумеется, не все устоявшиеся обычаи положительны. В падшем мире большая часть привычек имеет своим началом грех и демоническое влияние. Можно вспомнить о курении или пьянстве — привычках, которые прямо противоречат всякому здравому смыслу и которые нельзя объяснить иначе, чем страстью и одержимостью. ^
3.Чин благословения супруг чад неимущих. ^
4.А ведь это при том, что большая часть наших милых и светлых душой старичков так и не проторила твердой тропинки к порогу храма! Вот урок тем семьям верующих, которые и прибегая к благодатной помощи и руководству церковному, не желают преодолевать свои слабости и разногласия! ^
5.Мы будем рассматривать только «полные» семьи, в которых имеются мать и отец. Вопрос о порядке и преемственности традиций в «неполной» семье очень сложен, зависит от многих подробностей и не может быть здесь раскрыт. Главная цель данного очерка — не столько дать завершенную и исчерпывающую типологию, сколько понять саму природу семейного уклада и дисциплины и общую связь их с соборным началом. ^
6.По предпочтению в нем онтологии — целей духовных — в противовес воспитанию эмпирическому — т.е. видимой стороны человека, его душевной периферии. ^
7.Логика современного мира обратна: чем меньше внешней обусловленности, тем свободнее душа в своих проявлениях. Брак противопоказан влюбленности, он убивает ее. Новый век сломал традицию семьи, но верности и любви это, увы, не прибавило. ^
8.Одним из лучших и наиболее доступных пособий такого типа можно считать книгу «Учение Православной Церкви о молитве Иисусовой, извлеченное из творений святителя Игнатия Брянча-нинова». Сост. С. Е. Молотков. СПб, 2000. ^
9.Chat — англ. разговор, болтовня — режим знакомства и переговоров через компьютерные сети. ^
10.Психология занята изучением того же предмета, что и аскетика, — души человека. Однако основания и методология ее противоположны: во-первых, психические процессы принимаются ею, как данность, тогда как для аскетики они производны от духа; во-вторых, в психологии душа препарируется рассудком, тогда как аскетика ищет соединить в общее целое ум и сердце и советы дает прозорливостью, т. е. духовным, а не рассудочным даром; в-третьих, психология стремится исправить ошибку, отклонение от наилучшего «способа поведения», приведшее к промахам, тогда как аскетика полагает, что само разобщение между людьми, нужда «оптимально вести себя» в отношении ближних, заботиться о своем внутреннем комфорте есть уже признаки поврежденности, и именно с их врачевства следует начинать решение любой из т. н. психологических проблем. ^
11.Кенозис — греч. истощание, умаление, принесение себя в жертву во имя кого-либо по примеру Божественного истощания Христа (см. Ис. 53, 4; Мф. 8, 17; Флп. 2, 7). ^
12.Однажды киевский старец-подвижник пожаловался посетившему его архиерею, что не понимает, как он спасется без исполнения заповеди: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня (Мф 5, II)? «Никто не гонит меня, все добры и участливы со мной», — недоумевал он. Посетитель же, взглянув на убогую обстановку келлии и изможденное тело подвижника, утешил его: «Кому еще гнать тебя, когда ты сам себя гонишь?» ^
13.В конце этого ряда стоит состояние бесстрастия, достигаемое великими подвижниками Церкви, когда Божественное и человеческое так тесно проникают друг в друга, что не остается уже никакой преграды для Духа ни в слове, ни в мысли, и Бог представляет полноту Наполняющего все во всем (Еф. 1, 23). Бесстрастный говорит: «Знаю, что приходил лукавый (как помысл). Но не знаю, чего хотел и когда удалился». Это та высота духовности, о котором св. Антонию Великому было сказано Богом: «смиренный избегает сетей диавола; они даже не прикасаются к нему». ^
Одноименная глава книги:
ХОЧУ ИЛИ НАДО. О свободе и дисциплине при воспитании детей
Спб.: Знаки, 2001
ВАЖНО: Все авторские матералы (статьи о воспитании, супружеских отношениях, чадородии), размещенные на этом сайте, отражают личную точку зрения автора и ни в коем случае не являются руководством к действию без благословения вашего духовника.
