Очень ранний летний рассвет. Мама встает. Этого требует ее шестимесячный сын Володя. С мученическим видом и полузакрытыми глазами она меняет мокрые пеленки на сухие. Далее следует на кухню готовить завтрак своей звонкой пташке.
Не соска находит маленький володькин ротик, а он сам «надевается» на соску. Громкие голодные трели смолкают так внезапно, как-будто у младенца есть кнопка, и на нее вдруг нажали, отключив звук.
Через несколько минут опять шум.
Володя пытается разбудить, наконец, спящую с пустой детской бутылкой в руках маму. Это ему не удается. Зато просыпается Маша.
Мама использует еще одну возможность продлить свое пребывание в постели. Она перекидывает малыша из своей кровати в дочкину, где старшая сестра некоторое время с ним воркует. Он заинтересованно смотрит на нее. Сквозь дрему мама слышит машино пение: «Жили у бабуси два веселых гуся. Один серый, другой белый...». Затем следующее предложение: «Давай, Володька, я буду другой белый, а ты — один серый».
В мамином полусонном сознании плавают разрозненные мысли.
О муже, главе семейства. С ним они сейчас в разлуке. Когда-то в восторге били крыльями и гоготали, глядя друг на друга. Два веселых гуся. А теперь проводят порознь длинное дождливое лето.
О дочери. Ее косичках и платьицах. Как быстро она подросла. Кажется, совсем недавно родилась. Папы, как обычно, не было дома, когда мама поняла, что она в родах. Стараясь не пугать трехлетнего Степу, она тыкала пальцем в диск телефона. Безуспешно. Схватки как-то вдруг пошли полным ходом.
Машка вылетела пулей, попкой вперед, некоторое время не дышала. Мама ее потрясла, попробовала отсосать слизь из носа. Потом додумалась сунуть под холодную воду. Малышка завякала, потом была прижата к маминой груди и вскоре засосала и похорошела.
— Степан, иди сюда, у тебя сестра родилась.
— А почему она вся в мыле?
— Давай таз.
Это было маленькое шествие из ванной в комнату. Впереди Степка с тазиком в руках. Там плацента, с которой соединена пуповиной новорожденная. Мама с ребенком у груди шла следом, как бы ведомая на этом пуповинном поводке.
В комнате, по-прежнему невозмутимая и спокойная, она удобно устроилась в кровати. То есть они с дочкой. Позвонил папа, и сын сообщил ему, как мог, что произошло. Когда он пришел домой, мама услышала грохот упавшего на пол в прихожей велосипеда. Папа появился в комнате, увидел их и прямо в дверях рухнул на колени. «Слава тебе, Господи».
На этом «интересном» месте мама просыпается окончательно. В комнате дикий крик. Маленький Володя заходится. Марья лупит его и громко приказывает замолчать. «Гуси мои, гуси».
Все то же дождливое лето на даче. Мама спешно достирывает под краном детские пеленки и твердит для успокоения: «Дети — цветы жизни...Да...Цветы...Сейчас я им устрою». Дачный домик в это время сотрясается от внутренних противоречий. Снаружи слышны вопли младенца на первом этаже и дикий вой Машки на втором. Это означает, что Марья со Степой играют вместе. Их отношения сложны и противоречивы, как впрочем, и у их родителей.
Мама — довольно подвижная особа, хотя это качество сочетается в ней с сонливостью и хронической усталостью. Такой вот многодетный парадокс. Ее галоши быстро хлюпают по размокшим дорожкам. Пеленки пришпилены к веревке (не для просушки, разумеется, а для дальнейшего полоскания под дождем), и она стремглав несется наводить порядок в своем «цветнике». Схватив на руки младшего, бежит по лесенке вверх устраивать расправу над старшими скандалистами. Опять что-то не поделили. Мама объясняет Маше всю ужасающую неадекватность ее реакции на старшего брата. Исчерпав все высокоумные доводы, великий педагог, наконец, применяет бьющий безошибочно в цель последний довод королей:
— Не дам вам три рубля на чупа-чупсы!
Дети поражены, как громом. Дочь после паузы начинает оплакивать свое несостоявшееся удовольствие. Степан тоскливо спрашивает:
— А лаперики-то хоть пожаришь?
Это забавное словечко их деда (он родом из крымской деревни) закрепилось в семье как название всевозможных мелких мучных изделий. Оладьев, например.
Старший брат вредничает:
— Вот теперь из-за тебя мама нам лапериков не даст!
— Нет!!! — кричит сестра, обливаясь слезами.
— Ах ты, старая перечница, — пытается приласкать ее мама.
— Лаперечница она старая!
До мирного разрешения конфликта еще далеко, а мама все-таки не обладает ангельским терпением.
Раньше, до встречи со своим принцем и некоторое время после, она наивно полагала, что любовь — это радостный взрыв в душе. Потом оказалось, что любовь — это тяжелая работа по преодолению последствий этого самого взрыва. Ведь никакая счастливая встреча не может в одночасье наделить человека любящим сердцем.
Любить очень трудно. И взрослых, и детей. Трудно любить чужих детей и нелегко своих. «Милые мои, бедные. Как я виновата перед вами, злобная, усталая. Такой стервозной мамаше нельзя требовать от детей, чтобы они были воспитанными ангелами».
Вечером у родника запах леса и речки заглушен сильным кулинарно-кондитерским ароматом с ближней дачи.
— Лаперики где-то делают, — замечает Степан.
Все ладно, тихо. Ужинают без неприятностей, если не считать по ошибке налитый в машины макароны кетчуп. Она громко возмущается. Бабушка угрожающе хмурится. Разгоняет сгущающиеся тучи Степа:
— Бабуль, а мы сегодня на роднике лаперики нюхали!
«Вот дикость». Выражение это исходит из бабушкиных уст и адресовано, как правило, маме. Это трехдетное существо часто заслуживает возмущенного удивления. В быту с ней трудно сосуществовать, так как впопыхах она бьет, портит или выкидывает что-нибудь ценное; а также очень громко грохочет посудой, устраивает потопы в ванной и так далее.
Степан копошится в углу. Маша сидит посреди огромной кучи игрушечного хлама в центре комнаты.
— Марья, иди ко мне в тюрьму!
— Не хочу.
События развиваются стремительно. В только что обустроенной тюрьме вовсе нет заключенных. Один тюремщик. Он хватает сестру за шкирку и тащит туда. Ситуация выходит из-под контроля и, почувствовав это, мама вылезает из-под кровати с половой тряпкой в руках. У нее веселое настроение, поэтому, размахивая, как транспарантом, своей тряпкой, она начинает громко скандировать:
— Свободу Марье! Свободу Марье!
Маша перестает орать. Ее бурные отрицательные эмоции меняются на столь же интенсивные положительные. Она начинает визжать от восторга и, в конце концов, оказывается за «колючей проволокой».
Их добрую и любимую бабушку эта акция повергает в состояние шока. Даже слово «дикость»кажется ей не вполне подходящим к этой безумной родительнице.
Маме трудно бороться с этой своей неудержимостью и разнузданностью. Читает она до умопомрачения. Когда она еще была беззаботной и свободной, прочитывание книги от корки до корки было процессом, напрочь выключающим ее из обычной жизни. Сейчас мало что изменилось, хотя теперь мама уже не может не менять горизонтального положения на вертикальное, пока не узреет слово «конец». Она читает ночью, потом днем ходит, как сова, с книжкой, читает на ходу, помешивая суп, кормя из бутылки младенца. При этом ее болезненно раздражают всякие попытки детей обратить на себя ее материнское внимание. Свои обязанности она выполняет кое-как или вовсе не выполняет. Сознавая все безобразие своего поведения, всякий раз принимает окончательное и бесповоротное решение впредь читать только газеты.
«Вот дикость!»
По причине маминой телемании из жизни семьи был изгнан телевизор. Но не выбрасывать же книжки!
В три часа ночи, отвлекшись от своего чтива, мама вытаскивает из кровати дочку и сажает ее на горшок. Сонная Машка бормочет: «А то ты описаешься». Это про себя. Она все еще не дружит с местоимением «я» и поэтому бывает с собой на «ты».
Оказавшись в постели, она, против обыкновения, не продолжает свой безмятежный сон, а садится и заявляет:
— У меня рот засох.
Почему-то ей не приходит в голову просто сказать: «Дайте водички попить».
Мама отправляется на кухню. Наливает родниковой воды в чашку. Затем в темноте никак не может нащупать ручку двери. И зачем закрывала? Здесь, в дачном домике, двери закрываются наглухо. Голова трещит от бессонной ночи и от запойного чтения. И книжка-то не совсем в ее стиле, хотя и увлекательная. Про сильных, красивых и самоуверенных людей, добивающихся в жизни всяческих успехов.
Мама шарит в темноте, пытаясь нащупать хотя бы выключатель и зажечь свет. Уже слышен жалобный плач там, за двумя закрытыми дверями. Становится даже как-то жутко. До того дочиталась, что не может теперь попасть в комнату к детям.
Когда она, наконец, ложится, уснуть уже трудно. Так всякий раз бывает. В голове шум и мысль о том, что, может быть, и засыпать-то уже не стоит. Все равно скоро вставать. Но как завтра (то есть уже сегодня) жить целый день, «пасти» детей, стирать, готовить?
— Нет. Больше ни за что. Буду читать, когда дети вырастут. Если доживу.
Утром, глядя на осоловелую мамашку, бабулечка говорит свое:
— Вот дикость!
А еще две главы не дочитано. В правой руке Володя, в левой книжка. Рядом на траве стоит на четвереньках Машка и гавкает.
— Да встань же ты на задние лапы! Дурында! — дрессирует ее Степан, позоря семью перед всеми дачными соседями.
— Не груби, — нерешительно произносит мама, принюхиваясь.
Чувствует запах гари. Швыряет книжку, бежит на кухню. На плитке дымится обугленный ковшик. В нем уже ничего нет. Мама выходит с ним и видит: бабушка в отдаленном конце огорода, наклонив голову на бок, созерцает недостроенный сарай.
— Это было молоко? — кричит ей мама.
Теперь бежит на кухню бабулечка. Настал мамин черед называть вещи своими именами. Но «дикость» было бы плагиатом и откровенной насмешкой. Бабулечка говорит:
— А почему ты меня не ругаешь? Я бы тебя обязательно «отчистила».
С мамой бывает всякое. Иногда она ходит с таким лицом, что случайные прохожие бросают сочувственные взгляды, видя, что с человеком происходит что-то неладное. Черные мысли одолевают ее, доводя до приступа отчаяния. И наоборот, бывает, что она блестит, как медный грош. Без всяких к тому конкретных причин.
Летом, на даче она обычно становится спокойнее, ровнее. Даже то, что случилось сегодня вечером, не лишило ее самообладания. Только растревожило сердце. И она лежит в темноте, слушая детское сопение, и смотрит в потолок.
Все шло хорошо с утра. Уже август. Он очень нравится маме. Столь любимый дачный сентябрь теперь канет в Лету: старший ребенок идет в школу. Ну, и августа достаточно.
Июнь-июль какие-то еще зеленые, наивные, с глуповатым весельем. В августе наступает зрелая радость. Возле речки, уже совсем охладевшей к купальщикам, мелькают детские спинки. Формочки.
Лопатки. Камешки. Прохладный ветерок. Небо не безоблачное. Ночи темные и звездные. Ужин теперь целиком можно соорудить из того, что выращено на бабулечкином огороде.
Детишки играют. Ничего не предвещает грозы. Но она набегает внезапно. Мама к этому привыкла, хотя знает, что в других семьях бывает гораздо лучше. Ну, что ж поделаешь? Сейчас она уже близка к тому, чтобы перестать убиваться от черной зависти и комплекса неполноценности, а просто начать работать над собой и своими близкими.
С сыном вдруг приключилась дикая истерика. Просто припадок. Приступ жуткой ненависти и агрессии. Он рычал и мычал, как бесноватый. Перекреститься не хотел. Или не мог. Его облили холодным душем. Мама обнимала его, он вырывался. Потом прошло. Остыл. Прочитал «Отче наш» перед ужином. Позднее помирился с соседской девочкой, которая, собственно, и была объектом его недавней болезненной (если не сказать больше, почти бесовской) агрессии.
Мама смотрит в потолок. «Я не из числа тех книжных сильных личностей, которые все Сами. Господи, помоги мне!»
Она знает, что легче болеть своей болезнью, чем переживать болезнь ребенка. Когда выяснилось, что у дочери генетическая патология, что она «нестандартный» ребенок, это стало потрясением. Тяжелейшим для такой слабой, самовлюбленной, новоначальной. Она сломалась и заболела. Парадоксальным образом это помогло ей одуматься и укрепиться. А дорогая и любимая их бабулечка до сих пор не может оправиться от удара, каким стал для нее недуг дочери.
Мысли переключились на другую волну. Воспоминания. Ну не зря же все это было. Не для того, чтобы она теперь опускала руки потому, что у нее такие тяжелые дети, муж пьет, сама инвалид.
Когда она шла туда первый раз, думала, это особенное место, типа кладбища. Ничего особенного. Регистратура. Очередь. Белая дверь. Из-за нее раздается веселый голос: «Ну, по нашей части у вас ничего нет». В ответ беспорядочное, радостное бормотание: «Да?! А я пошла...А там сказали...».
Присмотревшись к людям, она заметила, что не все здесь буднично спокойны. Кто-то пришел на дежурный осмотр. Все уже пережито. Прошло. Теперь наблюдаются. А у других, как у нее, еще под вопросом. Эти как на иголках.
Вот одевается в гардеробе молодая симпатичная женщина. Ее движения поспешны, она вдруг приложила руки к лицу, потом отняла их, посмотрела на себя в зеркало. Не ясно издали, что это. Радость или отчаяние. Положительно у нее или отрицательно.
Когда отрицательно, голос у доктора веселый. В другом случае у него иная тактика. Тем более со слабым полом. Ни в коем случае не допустить, чтобы она разревелась прямо в кабинете. Он же не психотерапевт. Эти ни в чьих интересах. Она и сама изо всех сил хочет сдержаться и не разнюниться прямо здесь.
Врач, резко и даже для пущей важности прейдя на «ты», спрашивает:
— В больницу ложиться будешь?
— А что же делать?... Буду, — бормочет она, как провинившаяся школьница.
— Тридцать третья. Там хорошо оперируют.
Тут вдруг вмешивается медсестра:
— А дети-то есть?
— Двое.
— Ой, все успела! Ну, подумаешь, отрежут. У тебя же почти и груди-то нет.
Завотделением, веселая, шутница, все время, завидев ее, приветствовала: «А, наша многодетная мать!» Вид у этой матери тогда был как у подстреленного воробья, что всех веселило. Онкобольные, вообще, как ни странно, жизнерадостный народ.
А ведь потом еще несколько раз ее «обзывали» многодетной. Уже позже. В храме спрашивали: «У Вас двое или трое?» Она в этот момент была с двумя. На улице как-то, заглянув в пустую коляску, рядом с которой шагала Маша, незнакомая добродушная женщина воскликнула: «А я думала, у вас там третий.» Все думали, думали. Такой у нее был забитый вид, что ли. «Вы же многодетная»? — спросила одна знакомая мама в детской студии. «Нет, а что?»
А ведь родила третьего. Но это особая тема. Может, спать уже пора. Этот третий проснется рано.
На крохотной веранде помещается только небольшой круглый плетеный стол, во время трапез покрываемый клеенкой, и круглые же табуретки. Кроме этой скромной мебели там еще находится пятеро человек и огромное количество солнечного света.
Мама завтракает с маленьким Володей на руках. Бабулечка этого не одобряет.
— Оставишь его мне на месяц, я быстро отучу от рук.
— Ну, ты прямо как Фрекен Бок. У нее тоже дети быстро становятся шелковыми.
Между старшими детьми начинается перепалка. Из-за кружек, которые делятся у них на «женские» (с цветочками) и «мужские» (без цветочков). И Степка, и Маша желают выпить чай из «мужской». На ней изображены какие-то глазастые скачущие чашки-пиалы, наполненные разными снедями. «Женская» же кружка отвергнута. Она пуста и банальна с этими своими глупыми незабудками.
— Дети, мы сидим за круглым столом. В нем есть своя философия. Все равны, никто не может оказаться во главе стола. Враги, чтобы примириться, садятся за круглый стол переговоров.
Этот блестящий спич произнесен бабулечкой. Редко удается унять этих шалопаев словами. Однако сейчас выступление в защиту мира и дружбы переменило степкины намерения. Он великодушно отдает «мужскую» кружку сестре.
— Я буду из «женской», — торжественно, под стать моменту, возвещает он.
— И я из «женской», — громко вторит ему Марья.
И разборка между ними возобновляется, но теперь уже из-за «женской» кружки. Эта цветочница теперь в фаворитках, ее незабудки насмешливо таращатся на опального соперника.
— А я сегодня впервые видела, как звезда падает, — находит что сказать расстроенная мама.
— Когда это? — Степа сразу отвлекается от посудной дискуссии.
— В четыре утра.
— Ты что, ходила на улицу?
— Да.
— А почему?
— Э-э...ну, не спалось.
— Желание успела загадать? — спрашивает бабушка.
— Это так принято?
— Ну, ты темнота!
После завтрака Степан, постанывая, выводит букву «О» в прописях. После каждого готового экземпляра он вопит:
— Да что это?! У меня не получается!!! Не хочу!!!
Мама с кухни адресует ему ругательства, при этом думая, что неплохо бы обзавестись хорошим ремнем к 1 сентября.
— Да этот стол весь ребристый! Какая в нем философия?!! — неистовствует Степка. И это правда.
Поверхность неровная. Мама об этом не подумала.
Бросив в огороде тяпку, бабулечка наведывается в дом с дельным предложением:
— Забирай своих горлопанов, и идите в лес. А я Володю уложу.
Мама роняет в недоваренный суп ложку. Она умеет действовать оперативно. Через пять минут в подходящей к случаю одежде, с корзинками они топают в указанном направлении.
В лесу высоченные сосны скрипят, нога мягко утопает во мху, особые запахи, особые звуки. Ничего ценного так близко к дачному поселку не найти. Сыроежки только. Ну и что? Мама на каждую из них бросается, как ястреб на цыпленка. Ее победный клич привлекает Машу. Какие они свеженькие, крепенькие! Изо мха видны только шляпки. А с внутренней стороны грибы девственно белые, ни одной червоточины, с капельками росы.
Неизменным их спутником всегда является степкино занудство.
— Ну-у... Это все вы нашли. А я ничего. Я устал. Домой хочу. Какая Машка вредина. Все грибы себе забрала.
Это его обычный стиль поведения. Мама молчит. Браниться в лесу язык не поворачивается. Она вспоминает свое незагаданное звездное желание.
— Ой, как я хочу долго-долго жить. Как говорится «во всяком благочестии и чистоте». А вы чтобы выросли, и у вас были бы хорошие семьи. Никто бы не разводился. Я стану тогда замечательной бабушкой. Внуки будут висеть на мне, как чернички на этом кустике.
— Так много?
— Чтоб целая куча! Я буду с ними возиться гораздо лучше, чем с вами.
— Почему?
— Я же стану такая мудрая, добрая; через многое пройду, многое в себе преодолею.
— Как это?
— Ну, недостатки свои теперешние исправлю. Если не становиться лучше, то незачем и жить долго.
Маме глубоко врезалась в память фраза из жизнеописания одной святой русской женщины: «В детях она счастлива не была». Можно себе представить, что за этим стоит. «А ведь она, наверняка, была прекрасной мамой. Не мне чета», — мелькает в уме.
Через некоторое время группе подростков, сгрудившихся на речном берегу вокруг ревущего мотоцикла, является картина «Трое вышли из леса». Двое, те, что поменьше, швыряют полупустые корзинки, свою одежду на песок и бегут в воду. Никто из присутствующих не обойдет долгим взглядом этих орущих моржат.
Дома обед, сон, обычные преткновения текущего дня. Ближе к вечеру маме приходится оттаскивать возмущенную Машку от Володи. Дочь кричит: «Это мои!» Про трусы, в которых забавно дрыгает ножками ее братишка. С этим трудно поспорить. Несколько часов назад она пришла в них с речки. Володе они тоже вполне подходят, потому что в них напихано большое количество марлевых подгузников.
— Ну, что ты! Успокойся. Ведь сначала эти трусы носил Степашка, теперь он отдал их тебе и не кричит про них: «Мои». Это просто наши общие семейные трусы.
Мама хихикает. Фасон, и правда, как у пресловутых семейных трусов. Такие ситцевые шортики с мелким рисунком. На них надпись есть: «Кочетыгин Боря». Почти вся их одежда кем-то ношена раньше.
А Марья ведь не унимается. Мама малодушно стягивает трусы с Володьки, и сестрица сразу же переодевается в них.
«Наверное, я не права. Ну, как мне их убедить, как воспитать?»
— Идите смотреть радугу, — слышится за окном.
Мама с Володей и с Машкой в семейных трусах выбегают из домика.
Длинный день идет к концу. Впереди укладывание детей, к которому мама готовится, как к бою. Она так и не научилась это делать, чему не перестает каждый вечер удивляться за стенкой бабулечка. Ей слышатся громкие детские голоса, их обычные заигрывания друг с другом, мамино пение. Песни она почему-то выбирает не колыбельные и поет их слишком вдохновенно. Можно не сомневаться, что ни один ребенок не уснет, пока она не напоется.
Книжки она читает артистично, громко, с различными обсуждениями прочитанного и, вообще, лишними разговорами. Если она совсем в «миноре», то не поет и не читает, а ругает непослушных бессонных детей, трясет на руках младенца и при этом громким, остервенелым шепотом твердит ему: «Чи-чи-чи». Как будто это чичиканье может обладать снотворным эффектом.
Да, это надолго. В конце концов, совсем обессиленная мама открывает Молитвослов. И бабулечка слышит, наконец, тихое, убаюкивающее бормотание из детской комнаты. То, что вполне соответствует моменту. Скоро уснут.
Мама падает в постель. Последнее, что она думает: «Началось с падающей звезды, а закончилось радугой. Неплохо для одного дня».
Утро. Как всегда заторможенная в это время дня мама пытается понять, отчего плачет Маша. Вслушивается в ее жалобное бормотание.
— У меня нет окошка. Неба не видно.
Действительно, только ее кровать соседствует не с окном, а с обитой вагонкой стенкой. Детские слезы неподдельны. Мама уже готова начать двигать мебель. Но тут начинается их обычное безобразие. Степан заводит разговор о том, кто первый будет сегодня купаться с надувным кругом. Тут уже не до
неба.
— Ну, давайте! Подеритесь! — вопит разъяренная мама. — Выцарапайте друг другу глаза из-за этогопаршивого круга.
А круг-то отличный. Розовый. Что и говорить! Все в нем хорошо. Кроме того, что он один. А их двое. Степан-да-Марья. Сильнейший уже умчался вперед с этим сокровищем, крикнув:
— Сначала я искупаюсь.
— Я хочу сначала!!! — истошно кричит ему вслед сестра.
Решительными педагогическими приемами мама вынуждает ее пойти на компромисс. Если она вообще хочет попасть на пляж!
— Я потом буду сначала, — решила дочь.
Вот они идут. Это чуть позже. Ее дети. Мама смотрит издали. Ждет, когда приблизятся. А они будто удаляются, а не приближаются. Обман материнского зрения такой. Эта их отделенность-отдаленность вызывает щемящее чувство. Почему-то взялись за руки. Машка съежилась от ветра. Такие крохотные, трогательные, одинокие. Это ее обычная тревога проснулась. «А вдруг сиротками останутся? Кто же их, таких, сможет терпеть и любить, кроме меня? Хоть бы пожить подольше. Вырастить, на ноги поставить.»
Дневные часы бегут своим чередом. Мама со Степкой идут в деревенский магазин лесной дорогой, потом через заброшенный пионерский лагерь под названием «Чайка». Ей, как ветерану, приходится объяснять представителю подрастающего поколения, что значит «пионерский».
— В лагере, конечно, не было такой свободы, но мы и не скучали.
— А ты что, здесь была пионером?
— Не здесь. Мы тогда жили на Украине. В советское время. Я тебе потом объясню, что это такое.
Лето всегда проводили в Крыму. Мой лагерь был на берегу Черного моря и назывался «Алые паруса».
— Это белые значит?
— Алые — это ярко-красные. Как же ты не знаешь?
— Такие разве бывают?
— Нет. Только в книжке.
И мама начинает пересказывать сыну историю Ассоль. Тоже ведь сиротка была. Ой, почему «тоже»? Какие сегодня мысли бродят в ее голове, однако.
«Скоро отдохнем», — так думает мама с приближением ночи. Они удалятся в свою комнату, и начнется долгий и захватывающий детский поединок с надвигающимся сном.
Опять всплывает оконная проблема. Мама сегодня сентиментальна. Степан за что-то зол на сестру. Но образ капитана Грея, видно, оставил свой след в его сознании. Он рисует окно фломастером на большом листе бумаги. Оно теперь прилеплено скотчем над машиным ложем. Даже лучше настоящих. В него всегда заглядывает нарисованное солнце. Коричневого цвета!
Этот день начинается неудачно. В маме копошится что-то противное. Бабулечка уехала в город. Мама едва дождалась ее отъезда. Казалось, останется одна, и все наладится.
Не одна, конечно. Вчетвером. И ничего не налаживается. Укладывание детей днем превращается просто в бой.
— Это у нас тихий час или где?!!
Хлопает дверью. Стоит на кухне с малышом на руках. Грызет сухари и запивает компотом из литровой банки (единственное, что успела сегодня сварить). Обеда как такового не было. В детской идет шумная перестрелка. Степка в последние дни играет только в войну. Сделал себе снайперскую винтовку из старой палки. Умолял маму вчера разрешить нарисовать фломастером на лице «маскировку», «чтоб никто снайпера не узнал». Столкнувшись с маминым решительным запретом, загорелся другой идеей — сделать маску. Так задурил всем голову, что, в конце концов, бабулечка, забросив все дела, уселась шить ему маску из старой майки. Прорезала дырки для глаз и рта.
Мама все стоит и грызет. Как обычно, с ребенком на руках она слегка подпрыгивает. Ей кажется, что это укачивание. Бабулечка же называет это «утряхиванием». Увидев спящего малыша, она обычно констатирует: «Уже затряхнула». Если мама «утряхивает» его сразу после кормления, бабушка умоляет не взбивать в ее внуке коктейль.
Сейчас некому дать маме дельный совет или прийти на помощь. Она крайне раздражена. Да что там, просто мегера. В такие дни она особенно хорошо понимает, почему у нее растет такой трудный сын. А каким же ему быть?
Утолив кое-как голод, она решительным шагом идет в детскую. Открывает дверь. Получает деревянным кубиком по лбу.
— Ой, мам, я не хотел. Это я во вражеский корабль целился.
Она вступает в комнату. Рот уже открыт, чтобы изрыгать какие-нибудь страшные ругательства в адрес этих оболтусов.
— Мама, куда ты идешь?!! Здесь же море!
Кто сказал, что некому прийти ей на помощь? Они сводят ее с ума, они же и приводят обратно в себя.
Степка вытаращился на нее с совершенно неподдельным изумлением. Это ее всегда подкупает. Их искренность в игре. Он боится, что мама сейчас утонет.
— А я — бегущая по волнам. Ты, кстати, еще не забыл, кто такой Александр Грин?
Она будто вырвалась из темницы. Не будем обольщаться. На какое-то время.
— Да так не бывает, чтоб по волнам.
— Как не бывает? Бывает. Всю жизнь бывает.
Разве она чувствует твердую почву под ногами? Нет, там что-то зыбкое. Житейское море. А разве рожать детей в ее ситуации не значит идти по воде?
— А помнишь, Иисус вышел из лодки. Прямо по воде пошел. Позвал Петра, и тот пошел, но усомнился в один момент и стал тонуть. Призвал Господа на помощь. Он сразу протянул ему руку. И я могу призвать. И ты.
— Нет. Не так было. Он шел к ним с берега в лодку. И Петр сам захотел пойти Ему навстречу. Мне дядя Слава рассказывал.
— Когда?
— В монастыре.
— А! В Серпухове.
— Да, там была на стене такая картина. И я у него спросил. А он потом мне рассказал.
Мама помнит Серпухов. Нет, ездила не она, а папа с сыном. К иконе «Неупиваемая Чаша», исцеляющей от пьянства. Тогда показалось, что это ее маленькая победа. Ведь об этом молилась она, когда не было еще забот с третьим ребенком. Но «никогда не обольщаться» — золотое правило.
Злобы как не бывало.
— Вылезайте из кроваток. Спать уже теперь поздно. Полпятого. Но Володьку-то я уложу.
Мама качает коляску. За домом шумит детская компания. Бурно играют. Вдруг истошный степкин крик.
— Опять он орет!!! — мама вот-вот утратит только что обретенное ее равновесие. — Сколько же можно?!
Степан бежит к ней
— Мама! Светка меня толкнула прямо на трубу!
Мама продолжает заниматься своим делом, отвернувшись, и думает, как охладить разгорячившегося сына. Поворачивается к нему. Майка на спине вся в крови. Слегка переменившись в лице, мама тащит Степку к крану. Открывает воду. Сует разбитый затылок под холодную воду. Так он долго полощется. Громко ревет. Как ни странно, кровотечение заканчивается, и раны в волосах не видно почти.
Вечером встречают гостей. Бабулечка возвращается из города. С нею ее старшая дочь с семьей. Мама радуется, когда они приезжают на выходные. Степка с обмотанной бинтом головой остервенело жалуется всем на соседскую Светку. Мама молчит. Устала говорить. Только что она провела беседу о прощении, кротости, незлопамятности. Столько слов сказала. И так, кажется, убедительно. С примерами.
Перед сном мама необычно тихо, убаюкивающе напевает:
Житейское море играет волнами,
В нем радость и горе...
Выходные проходят весело и напряженно. Родные относятся к этой безумной мамаше осторожно, с любовью и тихим ужасом в душе. Когда-то многообещающая пай-девочка-отличница, с первого раза поступившая в престижный столичный ВУЗ, она в последующие годы стала устраивать свою жизнь каким-то ненормальным способом. Все не так, как принято в обычных хороших семьях, все вверх ногами. Несчастная. Странная. У нее, конечно, и в юные годы были кое-какие «задвиги», но не до такой же степени.
Все общество за завтраком. В просторной комнате на втором этаже. Здесь большой прямоугольный стол без всякой уравнительной философии. Бабулечка — во главе стола. Это ее дача, ее дети, ее внуки. По левую сторону от нее — старшая дочь, зять, старшая внучка, по правую — известно, кто. Тем для разговора много. Строительство новой летней кухни. Володина прибавка в весе. Работа. Там как-то не все ладно, на этой работе. Для многодетной мамашки это разговор из другой жизни. Старший зять Саша не так много, и не так весело шутит, как обычно. Но все равно, всем весело. И эти взрывоопасные дети ведут себя почти хорошо.
— Вечером Климовы приглашают в баню, — сообщает бабулечка.
Приятный сюрприз для мамы, все лето пользующейся услугами холодной душевой в углу огорода.
— Зина Седова с Украины пишет, что у младшего сына ожидается прибавление в семействе. Она грозится обогнать меня по внукам... Как бы мне хотелось, чтобы ей это удалось!
Озабоченный взгляд на эту непутевую младшую дочь. Остальные посмеиваются. В этот момент маме удается уйти от прямого ответа на «косвенный» вопрос. У Машки возникла проблема весьма деликатного свойства, и они с мамой бегут вниз.
На речке мама с детьми задерживается подольше. Чтоб не очень «грузить» гостей. Степка поймал в банку несколько мальков.
— Смотри, мама, эта рыба ждет ребенка.
Мама улыбается задумчиво. Как ее подруга Симка на трамвайной остановке тогда, за день до появления на свет Володи. У Симки в рюкзачке-кенгурушке — младшенький, рядом на тротуаре — старший. «Удивительное создание — женщина, — изрекла она, глядя на огромный подружкин живот, — раздувается и опять сдувается».
Сегодня все по очереди нянчатся с Володей. Мама поэтому долго читает старшим детям после обеда. Детские рассказы Платонова. Маша, конечно, не слушает. Степке нравится, хотя на деревенских мальчишек, героев этих рассказов, он ничем не похож. К сожалению.
Вечер. Мама с Машей ждут, когда дядя Саша помоет в бане Степку. Из-за двери сын кричит:
— Я сейчас. Последнюю ногу мою.
Подходит с полотенцами мамина старшая сестра.
— А ты моего вида не испугаешься? — спрашивает ее мама.
— Ну что ты... Я в парилке посижу, пока ты будешь мыться.
В бане Машка с ковшиком торчит у крана с холодной водой. Теплая ее не привлекает. Это у нее с рождения так повелось. Мама время от времени заталкивает ее в парилку к тете Лене. Но все равно, когда они одеваются, Маша весело стучит зубами.
Мама спешно одевает своего попарившегося в баньке ребенка. Платок на голову, теплые носки, куртка. Скоро согреется. Куда делась обувь? Ах, вот. Мама что-то вытряхивает оттуда в урну.
— Камушки попали и во вторую туфлю, и в третью, — говорит дочь.
После бани они роются в климовской богатой дачной библиотеке. Тетя Лена находит легкое, отвлекающее чтение. Бестселлеры.
— Надо и маме что-нибудь взять. А то она уже Достоевского читает... А ты же решила с этим покончить, — говорит она, глядя на стопку в маминых многодетных руках.
— Я выбрала поскучнее. Просто, чтобы буквы не забыть.
«Воспоминания о Борисе Пастернаке». «Человек в литературе Древней Руси». Что-то еще в таком роде. Все это они тащат домой, тепло попрощавшись с гостеприимными хозяевами.
Перед сном мама наугад достает из мешка книжку. «Петербургские повести» Гоголя. Читает. Час. Два. Три. «Да что это я взяла! Опять не оторваться!» В четвертом часу утра мама хихикает над «Невским проспектом». Взять хотя бы это ироническое замечание Николая Васильевича: «Боже, какие есть прекрасные должности и службы! Как они возвышают и услаждают душу! Но, увы! Я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников».
«Увы, увы, — думает мама, погасив, наконец, свет, — я не служу. То есть я не там и не тем служу.»
Утром Степа приносит баночку козьего молока. Ходить к хозяйке немногочисленного козьего стада — его ежедневная обязанность. Сегодня он прихватил с собой сестрицу. Мама, как всегда, с малышом на руках вышла за дом ждать, когда они появятся из-за дальнего поворота. Долго не возвращаются. Нет, она не волнуется. Степан коммуникабельный ребенок, может долго болтать с молочницей.
И зачем маме это нужно? Глазеть на них издали. Сейчас она, наконец, формулирует для себя ответ. Чтобы запечатлеть в душе этот их дальний образ. Вдруг жизнь разлучит? И на том свете она увидит их такими. Маленькими, беззащитными и сильными одновременно. В сомкнутости их рук, открытости всем ветрам, в самом этом преодолении расстояния между ними и ею — их сила.
Пришли. Лирика кончилась. Начинается обычная проза дня. Завтрак готов, но к нему долго не удается приступить. Маша, объевшаяся на днях ягод, в очередной раз не успевает добежать до горшка. Мама моет ее под краном, стирает штаны, роется в сундуке в поисках чистых.
Садятся за стол. Теперь поднимает крик младший. Оказывается, с ним аналогичная проблема. И мама удаляется все к тому же крану. Моет Володю. Она не церемонится с детьми. Греть воду кипятильником? Да она давно бы сбежала в город. Большой таз с теплой водой предоставляется им только раз в день длявечерних омовений.
Когда мама возвращается на веранду с переодетым младенцем на руках, там сгущаются тучи. Солнца сегодня нет.
— Я бы выгнала тебя сейчас из-за стола, — говорит Степке бабушка.
Мама, как обычно, когда кто-то другой, а не она злится на ее детей, пытается взять вину на себя и сгладить противоречия. Она заводит речь о том, что Степка бывает и неплохим парнем, и настоящим старшим братом, и, вообще, «кормилец».
— Малыш, благодаря тебе, пьет парное молочко. А помнишь, как мы были последний раз на концерте в Зале Чайковского?
— М-м-м... Ну, помню.
Ясно, что не помнит. Его потащили тогда слушать духовную музыку.
— Я, собственно, не о концерте, а о том, что мы увидели после, на улице. Представляешь, мам (это уже бабулечке), центр Москвы, вечер, огни большого города. На тротуаре стоит тетенька с козой. У козы на одном роге повязан красный бант. Эта тетенька продает в бутылках козье молоко.
Дети ушли. Мама допивает чай.
— Ты просто как танк, — говорит бабулечка. У нее преувеличенное представление о мамином терпении и самообладании.
— Я тоже много ругаюсь и ору на него, когда никого рядом нет. Но он, по-моему, только ожесточается. Пороть? Не решаюсь. Не женское это дело.
— Надо с кем-то советоваться. Не знаю, какой Макаренко должен воспитывать этого ребенка, — говорит бабулечка.
За окном Степка лепит на машкину кисть пластырь.
— У нее «бандитская пуля», — кричит он.
Это из их семейного фольклора. Авторство принадлежит бабулечке. Все повреждения на детском тельце она всегда шутливо обзывала «бандитскими пулями».
Далее мама видит, что надо бежать вытирать машкину попку. В этот раз дочь успела добежать.
Володя возмущен тем, что его поместили в кроватку, и начинает упражнять свои голосовые связки.
В дальнем конце огорода есть яма, куда обычно выливается содержимое детских горшков. Будущее удобрение. Дорожка туда ведет узкая. Мама носится по ней, как цирковая лошадь. Туда еще шагом, а обратно галопом. Под вой володиной сирены. Бабулечка всякий раз отвлекается от своего огородного труда, чтобы проследить ее бег до конца. Не грохнется ли где-нибудь, споткнувшись. Бабуля продолжает работать, размышляя о том, что дочь ее, тридцати лет от роду, мать троих детей, внешне похожа на «синий чулок». Неухоженная, худосочная. Ни высоких каблуков, ни макияжа, ни украшений. Даже сережки перестала носить, когда заболела. Одевается во все темное, как монашка.
Володя спит, наконец. Остальные на речке. Мама переживает очередной публичный скандал. Хорошо, что публики немного.
Чуть позже она рвет голыми руками длинные плети крапивы. Пусть ей тоже будет больно. Ее вина, что сын такой.
Сердце гулко стучит. Степан брошен на кровать. Штаны стянуты. Мытье под холодным краном просто материнская ласка по сравнению с этой гестаповской сценой.
Мама крупными шагами меряет свою «беговую дорожку». Руки дрожат. Прислушивается к тому, что происходит в доме. Что он там делает?
Появляется на крыльце Степка с зареванным лицом, веником и большим совком, куда сметены все последствия недавней порки.
— Куда выбросить?
Так жалобно. Они с мамой идут в дом, в свою комнату. Там мама берет в руки молитвослов.
За ужином сын уже сидит.
— Мам, никакого пластыря не хватит, чтобы залепливать такие «бандитские пули». Но, кажется, и так прошло.
Утро темное, холодное. В такую погоду бабулечка с особым трепетом наблюдает в окно, как ее безжалостная дочь полощет под краном младенца. «Измывается. Другого слова не подберешь. Хоть бы с ребенком на руках так не носилась», — думает она.
Мама с голым Володей врывается на веранду и далее следует в детскую. Через несколько минут все, наконец, за столом.
— Съешь, пожалуйста, мою кашу. Она опять с подсолнечным маслом, — говорит бабулечка.
— Ой, я забыла, что ты не любишь.
Мама с готовностью принимается за вторую порцию овсянки, сваренной на воде. За детьми доедать не приходится. Они такую, как ни странно, любят.
— Тебе намазать бутерброд, или у тебя сегодня пятница? — обращается к маме бабулечка.
— Я с сухариком.
Мама жует, раздумывая, чем бы ей развеять дурное бабулечкино настроение.
— А неплохая картинка получилась.
Ничего лучшего не придумала, как похвалить себя. На стене висит в скромной бумажной рамочке маленький пейзажик. На первый взгляд даже кажется, что это писано маслом. А это пластилин, тонко размазанный по обычной картонке. Чистейший плагиат. Два года назад она увидела подобное произведение у одной своей дачной знакомой. В результате в то лето ни краски, ни карандаши не находили у них своего применения. Мама, Степка и Марья мазали пластилином по всем плотным картонным поверхностям, какие попадались им под руку.
— Это в стиле постимпрессионизма, — блещет мама эрудицией.
Она уже собирается сравнить свое пластилиновое детище с Гогеном, как по оконным стеклам начинает барабанить дождь. Мама, передав из рук в руки Володю, бежит на улицу срывать с веревки почти высохшие пеленки.
— Одна туча включается, другая выключается, — задумчиво изрекает Степка, отхлебывая какао.
Мама вскоре опять за столом.
— Ты у нас теперь горшечных дел мастер, — мрачно произносит бабулечка. — Какой там импрессионизм.
— А ведь сегодня дядьдимин день рождения! — вдруг восклицает мама. — Сколько же ему стукнуло?
— Тридцать семь, — еще мрачнее говорит бабулечка. — Утром отошли воды, а муж пошел себе на работу, решил, что я и сама справлюсь. Пешком двадцать минут шла в роддом.
— У тебя, бабуль, целых трое детей! — удивляется Степка. — Тетя Лена, дядя Дима и мама.
— Но у меня же был второй брак, — словно оправдывается бабулечка.
— А что это — брак?
— А ничего хорошего. Брак в работе — позор, как говорили на производстве.
— А ты ведь была против Володи,— Степка не страдает деликатностью.
Тут уж бабулечка совсем темнеет лицом. Вспоминает, в каком шоке была, когда узнала, что дочь, только год назад прошедшая последний курс химиотерапии, опять ждет ребенка.
— Я была не против Володи, а против решения папы с мамой.
Мама понимает, что теперь лучше разойтись подобру-поздорову, и с грохотом начинает собирать со стола посуду. Бежит мыть.
Бабулечка отправляется заниматься трудотерапией. Особенно хорошо помогает ей работа в теплице, с помидорами. И дождь — не помеха.
Мама принимается за стирку. Среди пеленок рука нащупывает что-то твердое. Выуживает из воды взмокшую тапочку. Ничего себе! Бабулечка выглядывает из теплицы.
— Да выброси ты ее. Все равно рваная.
Далее по расписанию магазин. Мама берет Степку, сумку, кошелек, список необходимых продуктов. Идут. Их обгоняет на велосипеде соседский Колька четырнадцати лет. Тоже в магазин. Остаток пути мама идет одна. Степка укатил на колькином багажнике.
Прибыв на место, мама застает сына, оживленно беседующим с местной продавщицей.
— А зовут-то тебя как?
— Степан.
— А...Ну ничего. Не имя красит человека, а человек имя.
— Мам, дай мне на две шоколадки. Я сам куплю.
— А вторую кому? — спрашивает продавщица.
— Марье. Сестре, — отвечает Степа.
— Да у тебя еще и сестра есть?! В наше время двоих детей поднять! — горько качая головой, говорит сердобольная женщина.
Мама поспешно начинает зачитывать свой список.
— Два десятка яиц, пожалуйста, — говорит она, улыбаясь. Наверное, ее рассмешила надпись: «яйцо куриННое».
Простая деревенская женщина ужасается огромному количеству детей. Двое! Тут у них в деревне такая жизнь, что особо не нарожаешь. Ни денег, ни мужиков нормальных. Хорошо еще, что Степа не стал уточнять, что их на самом деле трое. Он ведь себя к детям не относит. Одна из его постоянных игр состоит в том, что он исполняет роль мужа, главы семейства. Эдакого командира-начальника.
— Ты, мам, будешь жена, я — муж, а Маша — наш сыночек, — заявил он когда-то.
А недавно он заметил, что им с мамой очень повезло со вторым ребенком. Это о Володе.
Маме даже приходилось краснеть, когда Степан громко и повелительно окликал ее на улице: «Жена»!
— А хлеба в магазине нет. Ну, ладно. Вечером напечем лапериков и устроим сабантуй в честь дядьдиминого дня рождения.
Бабулечка весь день занята. Ей недосуг. Мама же, набегавшись вдоволь, засыпает после обеда раньше своих детей.
— Мама! Ма-а-ам!!! — тревожно зовет ее Степа.
— Ну что ты орешь? Я сплю.
— Если ты решила уснуть, то так и предупреди: «Не разговаривайте со мной, я уже сплю». А то мне кажется, что тебя убили из снайперской винтовки с глушителем.
Вскоре бабушке приходится прервать процесс консервирования огурцов на самом интересном месте. Проснулся на улице Володя. Минуты две уходит на расталкивание разоспавшейся мамаши.
— И когда ты кончишь читать по ночам?
— Я вот уже две ночи безмятежно и безкнижно сплю, — бормочет лениво мама.
— Не выражайся, — бросает ей, убегая к огурцам, бабулечка.
Мама плетется к коляске. Просыпаются остальные дети. Они все выставлены бабулечкой из дома.
Степка то и дело наведывается на кухню посмотреть, что там происходит.
— Уйди, окаянный. Тут кипяток!
— Бабуль, а у меня волдырь вздулся от ожога. Дай иголку, чтобы проткнуть.
— Ты что, издеваешься? У меня непрерывный процесс. Уйди...Два.Три...Уйди, говорю. Четыре, — бабуля бросает в банку соль чайной ложкой.
Ничего не остается, как все-таки удалиться. Степка роет яму небольшой лопатой на краю огорода.
— Чем больше из нее берешь, тем больше она становится, — говорит ему мама.
— Это что, загадка?
— Да. Отгадай.
— Сдаюсь.
Мама смеется. А Степан этого не любит.
— Загадай что-нибудь другое, — говорит уязвленный сын.
— Висит груша, нельзя скушать.
— Сторож?
— Почему сторож?
— Ну, он ее охраняет, потому и нельзя.
— Нет, неправильно.
— Тогда, может, это огрызок?
А Машка тянет маму водить хоровод вокруг воткнутой в землю палки. У нее своя любимая игра. «В елочку».
— Этот прут совсем не похож на елочку, — пробует отказаться мама.
— Давай ты будешь елочкой.
Машка сразу же, пока мама с Володей не сбежала, начинает ходить вокруг нее.
— В лесу родилась елочка, ля-ля-ля, — поет дочка.
— В лесу она росла, — обреченно подпевает мама.
— Нет, елочки не поют, — строго прерывает ее Маша.
— А Володька — елочное украшение, — хохочет Степан. — Это я хорошо пошутил? А?
Вскоре внуки, наконец, допущены на кухню, где бабулечка уже замесила тесто для «лапериков».
Они любят лепить каждый что-нибудь свое, а потом за столом узнавать произведения своего кулинарного искусства. Бабулечка подкидывает идеи.
— Давайте солнышки сделаем.
«Как хорошо, когда кто-нибудь, кроме меня, может позаниматься с детьми», — думает мама. Ей будет этого не хватать, когда кончится лето.
За ужином дети спорят, где чье солнце. Мама напряженно соображает, как избежать скандала. Из-за пустяка они могут страшно поссориться. А ведь день выдался на редкость хороший. Спокойный. Почти не ругались. Как бы дотянуть в таком духе до конца!
Степка вспоминает про свой волдырь и опять начинает приставать с просьбами об иголке.
— Ну что ты пристал со своим дурацким волдырем! Дай поужинать спокойно, — говорит бабулечка. — Интересно, что делает сегодня наш Дима.
— Ой, у нас же сабантуй, — радостно вскрикивает Степан. — Давайте танцевать и петь.
— Нет уж. С вами только начни веселиться, вы всю веранду разнесете, — говорит мама.
Бабулечка согласно кивает головой. Но детей так просто не урезонишь.
— Давайте представление устроим.
Степан кидается в детскую и через секунду появляется оттуда закутанный зачем-то в плед. Он громко начинает читать «Есть в осени первоначальной...» Без запинки.
— А кто это написал?
— Тютчев.
Мама сияет.
— Хоть бы у вас в школе спросили, кто какое стихотворение про осень знает!
— Маш, расскажи и ты что-нибудь.
Маша кое-как вспоминает Агнию Барто.
Дети постепенно распоясываются. Начинают гоготать, прыгать, размахивать руками. Их прогоняют в комнату.
Мама задумчиво жует «лаперик», упершись взглядом в свой пластилиновый пейзаж а-ля Гоген.
— Хорошее стихотворение ты ему выбрала, — говорит бабуля.
— А ты меня горшечницей обзываешь.
Из детской выходит Маша с мячом в руках, швыряет его под стол и воет. Следом появляется Степа в маминой соломенной шляпе и выразительно декламирует:
— Тише, Танечка, не плач,
Не утонет в речке мяч.
Мама с бабулечкой секунду смотрят на детей, потом друг на друга и дружно начинают хохотать. Дети в восторге. Поднимается невыразимый шум. Непонятно, как такое количество звуков помещается в этой крохотной веранде. Испуганный Володя так начинает кричать, что перекрывает все остальные звуковые эффекты.
Когда все успокоились, Степка говорит:
— Бабуль, ну теперь-то ты мне дашь иголку?
Мама отправляется за коробочкой для шитья.
— Это будет последний акт драмы. Прокалывание волдыря.
Возвращается с коробкой.
— Что-то я не вижу тут иголок.
— Ну, вот! Растеряли все. А была тьма иголок... Две, — уточняет бабуля, подумав.
Сумерки. Чистка зубов на свежем воздухе.
— Теперь марш все в таз, — командует мама.
Дети медлят.
— А звезды сегодня будет видно? — спрашивает Степа.
— Нет. Тучи.
— Небо закрывается на ночь, — говорит Марья.
Войдя в дом, мама бежит в комнату к бабулечке:
— Ты знаешь, что Машка сейчас сказала?
Но пора за дело. Сначала целиком купается Володя. Потом в таз лезет Маша. Последний — Степан.
— Не хочу я мыться, — ноет он.
— У тебя что, чистые ноги?
— Экологически чистые, — говорит Степка, задрав кверху грязную пятку.
Мыло мама использует исключительно «Дегтярное». Одна из ее причуд.
К полуночи дети засыпают. Мама еще какое-то время суетится. Убирает с пола клеенку, на которой стоял таз. Раскладывает детскую одежду. Кучка номер один, номер два, номер три. Вытаскивает из дома мыльную воду. Бросает взгляд вверх. С одной стороны небо черное. А с другой! Все светится, переливается.
— Спокойной ночи, мама.
— Спокойной ночи, — глядя поверх очков, отвечает бабуля.
Она лежит в постели с какой-то разукрашенной книжкой в руках.
— Ну чем моя жизнь хуже бестселлера? — вопрошает мама.
— Да уж, — тяжело вздыхает бабуля.
Мама застыла у рябины, на которой расселись сороки. Они громко трещат. Володя безропотно ждет, когда его унесут в дом. Все-таки дождь.
Последний дачный день начинается. Между вазочкой с ноготками и кружкой с недопитым вчера мятным чаем образовалась паутинка.
— Вот так труженик, — говорит бабулечка про ночного паучка.
Дети всегда радуются перемене места. Предстоящий отъезд приводит их в радостное возбуждение. Мама же заметно угнетена.
Сегодня много дел. На полу два открытых чемодана; на полках — только наполовину стертая пыль; на стуле сидит растрепанная мама и кормит Володю с ложки овощным пюре. Громкими криками и отчаянным фырканьем малыш дает понять, что предпочел бы получить привычную бутылку с соской. Боковым зрением мама видит, что Степа на чем-то висит под потолком.
— Мам, смотри, как я умею. Я — Тарзан.
— А я — Тарзанка, — говорит Машка, которая тоже висит, но пониже.
— Дурында! Ты не знаешь, что такое тарзанка. А так, как ты, любой дурак умеет.
— Дурак не умеет, — обиженно завывает сестра.
— Что же это за хам такой растет, — слышится резкий бабулечкин окрик, — пороть его надо, не умеет с сестрой нормально разговаривать.
— Меня нельзя пороть. Я от этого только ожесточусь, — назидательно вещает сверху этот педагогически запущенный Тарзан.
Мама едва не роняет Володю, услышав эти слова. Ее замешательство совсем уж расстраивает и без того сердитого младенца.
— Ах ты, нахал! Да я с тобой даже разговаривать не хочу, — ругается бабуля.
— Ну что ж. У меня найдутся другие собеседники.
Бабулечка вбегает в комнату, устремляется к маме.
— Ему же еще и семи нет. Что ты с ним дальше делать будешь?!
Мама плачет. Бабушка, как всегда, оказалась права. Нельзя было так приучать к рукам ребенка. Будь у него другой характер, он бы лежал себе сейчас спокойно в кроватке с погремушками, а мама рвала бы опять голыми руками крапиву для своего Тарзана.
Через минуту уже не один, а все трое висят на ней, как украшения на новогоднем дереве.
— Мам, ну не плач! Пожалуйста! Извини!
— Проси у бабушки прощения, — всхлипывает «елка», пытаясь стряхнуть с себя хотя бы часть груза.
Но бабушку так скоро не разжалобишь. Она сурово молчит в ответ на все обращения внука.
Вскоре, едва продвинувшись вперед в своих недолгих сборах, мама опять вынуждена их прервать. Тихий час. Если так можно выразиться. Дети веселятся. Володя, наконец, ненадолго отпустил маму и тихо лежит на коврике, трогая все, что попадается ему под руку. Зайдя в комнату, мама обнаруживает, что под руку ему попался Пушкин. Тоненький, старенький, ее любимый томик открыт на поэме «Медный всадник», и Володя увлеченно жует отрывок из этого бессмертного произведения.
Схватив одной рукой читателя, а другой книжку, мама начинает оплакивать тяжелую судьбу пушкинских героев.
— Мам, ну не расстраивайся, — говорит опять присмиревший Степка, — прочитай лучше нам «Бой Руслана с головой».
Ритмично встряхивая Володю, мама начинает читать.
Вечером опять уборка.
— Мам, я устраиваюсь на работу охранником. Как мне заполнить анкету?
— Играй сам! Мне некогда!!!
— Ну, мам! — протяжно ноет Степа. — Светка говорит, нужна анкета.
— Ну, пиши. Твой основной род занятий. А потом: «папа — рабочий, мама — домохозяйка».
Степка пыхтит над тетрадным листом.
— Мам, напиши мне «хозяйка». Я не знаю, как.
— Не хозяйка, а домохозяйка.
— Я «домо» уже написал.
Мама смотрит «анкету». Написано: «мама — дама».
— Оставь лучше так. Без хозяйки.
Мама любуется на эту «даму», потом смотрит на «основной род занятий» Написано «балаваца».
— Бабуль, а бабуль... А это яблоко не червивое? — спрашивает Степка.
— Скажи ему, что я с ним не разговариваю, — обращается бабуля к маме.
— Нет, не червивое. Это просто такие вмятины от ударов об землю. Они же «опадыши», — объясняет мама.
Бабулечка смеется.
— А дядя Дима в детстве как раз такие побитые любил. Он бил яблоками об стенку, чтобы они стали мягкими. Я, помню, долго не могла понять, что это за пятна такие на обоях.
Уже издали мама видит, что Степка воспользовался благоприятным для примирения моментом. Теперь они с бабулей вдвоем копаются в грядке.
Вечером, всех перемыв и уложив, мама громко распевает:
Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром ранним...
Дети, конечно, и не думают спать.
— А что такое олени? — спрашивает Маша.
Степка откуда-то выудил потрепанный журнал с комиксами и по слогам читает надписи к картинкам. Хохочет.
— Мам, смотри, тут нарисован Руслан в инвалидной коляске. Ха-ха-ха.
— Что за чушь ты несешь, — сердито прерывает свое пение мама.
— Ну, смотри. Он спрашивает у Головы: «У тебя какая группа инвалидности?» Ха-ха-ха.
Мама мрачнеет. Для нее это черный юмор. Она завтра уезжает с дачи без Володи. Предстоит хождение по врачам и очередное переосвидетельствование, ВТЭК.
— И где ты откопал эту безвкусицу?
— Мам, что такое олени? — заладила Маша.
— Да звери такие рогатые! Спи!!!
— А олени спят?
— Да.
— Где?
— На севере.
— А что такое «север»?
— Я же читала вам недавно «Снежную королеву». Спи!
— А небо спит?
— Да. Оно уже закрылось на ночь.
Утро. Степа с Машей одеты, умыты, причесаны. Стоят с рюкзачками за спиной возле скамейки. Ждут, когда закончит одеваться мама. Она всегда собирается быстро. На секунду бросает взгляд в зеркало. А может даже и совсем не бросает. Проводит по стриженым волосам щеткой. Хватает багаж и выходит. Бабулечка с Володей на руках прощается со своими беспокойными гостями.
— Я позвоню.
— Счастливо.
Они не говорят о том, что чувствуют. Боятся высокопарных фраз. Поэтому внешне их прощание так обыденно. На самом деле бабулечкино сердце разрывается оттого, что дочь уезжает в ту свою «ужасную» жизнь, и ничего уже не изменить. Как бы еще хуже не стало. А эта «непутевая» дочь просит глазами прощения.
Уходят. Мама оглядывается и замечает, как еще молода и красива их бабулечка.
Через час они выходят из дачного автобуса в центре маминого родного города. До поезда еще есть время. Рядом детский парк с аттракционами. Идут туда. Дети мечутся, выбирая, что лучше. Наконец, Степка решительно тащит сестру под яркую вывеску «Северное сияние». Мама подходит к заборчику, машет рукой. Степка сидит верхом на олене, Маша катится за ним в чем-то, вроде саней. Итак, помчались.
Ксения Курякова. 2000-2001гг.
ВАЖНО: Все авторские матералы (статьи о воспитании, супружеских отношениях, чадородии), размещенные на этом сайте, отражают личную точку зрения автора и ни в коем случае не являются руководством к действию без благословения вашего духовника.
