Дети и родители
Источник:По брошюре «Брак и семья»
Евангелие определяет отношение к родителям почитанием. Что такое почитание в отличие от любви и от послушания? потому что не всяких родителей мы можем слушаться, и не хватает у нас меры любви, хотя и то и другое возможно. В чем смысл этого понятия?
Я думаю, что почитание не сводится, но в значительной мере содержит в себе заботливость. Это не почитание в том смысле, как становишься под караул перед офицером, а — заботливость, уважение, которое идет дальше, чем какие-то чувства. Скажем, то, что я говорил: как я заботился об умирающей матери, можно перенести и на живого человека, — чтобы была такого же рода заботливость. Это одно.
Слово «любовь» такое сложное, что не всегда можно его определить, как и слово «послушание». Послушание мы всегда определяем как подвластность, подчиненность, но послушание на всех языках значит: прислушивание. Надо прислушиваться, не в том смысле, что слушать, что тебе скажут, и делать, а — вслушиваться во все, что представляет собой человек. Послушание, которое описывается в монашеской практике, конечно, выражается поступками, но цель послушания — научиться так слушать другого человека, чтобы себя перерасти и приобщиться к его опыту, научиться отрешаться от себя для того, чтобы научиться принять опыт другого и через это научиться слушать Бога говорящего — в Евангелии конкретно, или Духа Святого, говорящего внутри нас. Цель послушания именно в том, чтобы научиться всем существом прислушиваться. Конечно, в разных положениях и ситуациях это выражается тем, что ты исполняешь то, что тебе говорят: но просто исполнять еще мало, надо исполнять и понять, из какого источника идет такое исполнение, чему оно нас учит.
А как все это нам, родителям, применить в воспитании наших драгоценных чад?
Очень просто: не воображай, что ты старица, не воображай, что ты духовник в женском образе, и не воображай даже, что ты исповедник, потому что большей частью у родителей дети не исповедуются, а скажи: вот. мы спутники. Я такая же неопытная, как ты, только немножко старше, я видела и слышала и читала такие вещи, которые ты, может быть, не видел и не слышал, и не читал, — я с тобой поделюсь тем, что я знаю. Вот и все.
На это нам отвечают, что «они знают» совсем другое…
Тогда скажи: А ты мне в таком случае объясни, потому что я, конечно, устарела… Но большей частью проблема в том, что родителям нечего отвечать. Я сделал опыт у нас в Лондоне. Я взял группу подростков и их родителей и обманул их, сказав: У нас будет беседа. Они решили, что я беседовать буду, и пришли доверчиво. Я их посадил и сказал: Теперь ваши дети будут ставить вопросы, а вы будете отвечать… И дети (то есть подростки лет 15-и-18-и) ставили вопросы, а родители сидели и молчали… После чего родители мне сказали: Что ты нам сделал? Ты нас опозорил!.. А дети мне говорили: Как это было замечательно! Теперь мы знаем, что мы на равных началах с родителями: они ничего не знают, так же как и мы, и мы можем с ними разговаривать. Вместо того, чтобы просить: Папаша, мамаша, объясни… — мы можем сказать: Знаешь, у меня такая проблема; что ты об этом думаешь?.. Это совершенно другого рода отношения.
Какие были вопросы?
Я не помню; это было лет десять тому назад. Вопросы веры, вопросы богослужения.
Дети задавали такие вопросы? Значит, у вас такие умные дети, что их интересуют вопросы веры и богослужения!?
Можно не называть это «вопросами веры». Но возьмите любого ребенка: когда он спросит: «Как ты в Бога можешь верить?» — это вопрос веры. Если он скажет: «Ты думаешь, что Христос был Богом? Каким образом Божество и человечество могут соединиться?» — это вопрос веры. Если он скажет: «Каким образом можно говорить о бессеменном зачатии Христа, какой это смысл имеет?» — это тоже вопрос веры. Таких вопросов сколько угодно можно найти, и они их ставят. Не обязательно в такой же форме, как я поставил сейчас, но — недоумевают.
Насчет бессеменного зачатия наши дети вряд ли.., а вот заповеди блаженства им интересны — это точно. Как та старушка: это нам надо, это нам не надо! — примерно так.
Ну хорошо; я бы скачал: «А ты выбери себе какую-нибудь маленькую заповедь и посмотри, сколько ты можешь сделать».
Когда христианская семья собирается на молитву, эта молитва может быть более или менее внимательна, более или менее глубока; здесь проявляется не только грех каждого члена, но и некая духовная разделенность…
У меня нет опыта семейной молитвы, поэтому я не могу об этом говорить прямо, но я уверен: чтобы можно было молиться вместе, надо тоже немножко молиться врозь. У каждого свой ритм: одни люди медленно молятся, другие быстро; если молиться вместе, надо держаться какой-то середины. Если каждый член семьи отдаст пять-десять минут тому, чтобы побыть с Богом и поговорить с Ним или своими словами, или словами святых, но своим темпом, потом можно слиться в одну молитву. Но если люди стараются молиться только вместе, то ритм бывает такой, который никому не принадлежит, и гораздо труднее войти в глубину.
Второе, чему, думаю, надо учиться, — это молчать в Божием присутствии. И начинать молиться тогда, когда у тебя уже есть какая-то тишина, потому что молиться можно из глубины тишины, безмолвия; из суеты можно только говорить молитвенные слова. Конечно, Бог может совершить чудо, но речь не об этом. Надо употреблять свой ум и опыт для того, чтобы применять наставления, данные в пустыне, к городской пустыне. Иногда бывает гораздо более пустынно среди людей, чем когда никого нет.
Даже в верующей семье процесс отстранения от родителей у подростков захватывает и процесс отстранения от веры. Какая роль родителей в этом возрасте?
Я скажу, во-первых, что вера передается, как заразная болезнь или как зажигают огонь; так что если пламенеют родители, ребенок сознает, что есть какое-то пламенение. Если вера для родителей — только мировоззрение, это совершенно другое дело.
Второе: все родители умеют учить маленьких детей и забывают, как они сами ставили вопросы и какие находили ответы. Часто родители никакого ответа не искали и не находили, а довольствовались тем, что самотеком продолжали оставаться верующими. И тут, я считаю, очень важно, чтобы родители, воспитатели, священники не ожидали, что ребенок в четырнадцать лет может жить представлениями шестилетнего и что в восемнадцать лет он может себе представлять Бога, Каким ему описывали Его, когда ему было восемь лет. Надо, чтобы он умственно и внутренне развивался, и чтобы образ Божий, понятие о Боге росло с такой же быстротой и в таком же масштабе, как его знание окружающего мира.
И в третьих, надо показать ребенку, что весь этот мир для нас. верующих, создан Богом и что он — раскрытая перед нами книга. Вместо того, чтобы противопоставлять веру, учение Церкви и т.д. окружающему нас миру, т.е. литературе, искусству и науке, мы могли бы показывать детям, что и в этом раскрывается все глубже и шире тайна о Боге. Это могло бы сыграть роль. Я стал верующим, когда мне было лет пятнадцать, в восемнадцать лет пошел в университет, учился на естественном факультете физике, химии, биологии. Физику преподавал профессор Кюри, он физику знал и мог раскрыть ее как тайну, а не просто как серию фактов. Были другие профессора, все неверующие, но они давали свой предмет как раскрытие тайны мира, и я очень легко мог видеть, как в этой тайне мира отражается лик Божий.
Для родителей всегда острый момент: как способствовать сохранению в детях веры, как общаться?
Я думаю, что одна из проблем, которая встает перед подростком, в том, что его обучают чему-то, когда он еще маленький, а потом, когда он на десять или на пятнадцать лет старше, вдруг обнаруживают, что у него и сомнения, и вопросы, и непонимание. Он перерос все то, чему его учили в детстве, а в интервале мы ничему его не научили, потому что нам в голову не приходило следить за тем, какие вопросы в нем рождаются, и обращать внимание на эти вопросы, относиться к ним всерьез, не просто «как же так, ты это ставишь под вопрос?» Когда-то я привел к одному священнику в Париже студентку медицинского факультета, учившуюся вместе со мной, умную, живую девушку. Она мне говорила, что ни во что не верит, и я решил ее привести к священнику, потому что я тогда не дерзал вообще говорить о вере ни с кем (я обнаглел с тех пор). Она ему сказала: «Батюшка, я не верю в существование Бога». Он ответил: «Как же ты можешь не верить в существование Бога, раз Он тебя сотворил!» Она возразила: «То, что вы мне говорите, — сплошное идиотство!» Он глянул на нее и приказал: «Вон!» Это, конечно, крайний пример, но часто бывает, что, когда подрастающий ребенок нам ставит вопрос, мы на него не отвечаем. И не отвечаем, к сожалению, очень часто не потому, что мы невнимательны к нему, а потому, что нам нечего отвечать, мы сами никогда не думали.
Как-то я собрал группу родителей и детей, подростков. Взрослые ожидали, что я проведу беседу, буду обращать внимание на детей, а родители будут павами сидеть: они-де все знают. А я предложил детям: «Вот у вас есть вопросы — ставьте их своим родителям, и посмотрим, что они ответят». И родители ничего не смогли ответить. После чего реакция родителей была: «Как вы могли так с нами поступить! Вы нас осрамили перед нашими детьми!» А со стороны детей другая реакция: «Как было замечательно! Теперь мы знаем, что наши родители такие же, как мы!» Это же трагично. Если бы родители следили за вопросами ребенка и прислушивались, не считали их «детским лепетом», вопросом, который ребенок, конечно, перерастет когда-то, то не оказывалось бы внезапно: «Ой, что я могу ответить из моего опыта?!» А если вдруг обнаружишь, что тебе нечего отвечать, то, может быть, кто-нибудь другой может ответить? Может быть, кто-то другой об этом уже думал? И я уверен, что тут у родителей огромная ответственность. Они и сами заглушили эти вопросы (или жизнь им не давала времени думать, это тоже бывает), и не следили за детьми в тот промежуточный период, когда можно было шаг за шагом с ребенком идти. Мы часто так делаем: ребенок учится в школе, мы вместе с ним учимся, чтобы ему помогать попутно. Но мы этого не делаем по отношению к вере. К Закону Божию — да: вот тебе катехизис, вот тебе Новый Завет, Ветхий Завет, все что хочешь; мы и сами, может быть, даже что-то знаем об этом. Но не в знаниях дело, а в том, какие вопросы у него встают, откуда они берутся. Некоторые вопросы берутся извне: товарищ сказал, или школа, или время такое, атмосфера общая, а другие вопросы встают вполне добросовестно: как это может быть? Я больше не могу в это верить! И часто нужно было бы сказать: хорошо, что ты больше не можешь верить в такого Бога, в Которого ты верил, когда тебе пять лет было. Потому что такого Бога и тогда не было, и не надо было тебе такого Бога как бы «подсовывать» — для удобства родителей, конечно.
Когда родители признают, что дети их верят в какого-то непонятного им Бога, это очень мало похвального говорит о родителях. Родителям, знающим своих детей, следовало бы попробовать понять, в какого Бога те верят. Это первое. Раньше, чем давать ответы, надо было бы задуматься над вопросом. Часто — да, дети подрастают и начинают верить или, вернее, выражать свою веру, описывать свою веру в таких категориях, которые нам чужды. Но нам-то надо их понимать, мы потому и взрослые. Вернее, будучи взрослыми, мы должны были бы быть в состоянии понять ребенка, продумать его вопрос, продумать, что за ним стоит, и себя спросить: вот мой сын, моя дочь верит в Бога такого-то. Каким образом под влиянием моего воспитания и сторонних влияний мог вырасти такой образ Божий? Что я могу на это возразить? Сказать: это ересь, неправда, ложь — очень легко, но это не ответ. У меня своих детей нет, но я, слава Богу, сорок первый год на этом приходе, и детей много повидал. И я думаю, что каждый раз, когда тебе дают картину: «Вот каким я представляю Бога», нельзя говорить: «Ой, нет! Он не такой!», а надо поставить вопрос: «Как ты до этого дошел? Как интересно! Объясни». Но мы не ставим вопрос так: «Ты мне объясни, потому что я не понимаю», мы сразу говорим: «Я тебе объясню, что ты не прав». А когда человеку говоришь, что он не прав, он сразу жестеет, конечно. Кому охота быть неправым всегда — потому что он маленький, а ты большой. И я думаю, что одна из задач нашего времени, когда все ставится под вопрос, именно вдуматься, вчувствоваться, вглядеться в вопросы, которые вырастают вокруг нас, и попробовать понять: откуда они берутся, как могло вырасти такое уродство? Или наоборот: может быть, он прав?
Это возможно, если с раннего детства устанавливать диалог, а не монолог. А если ребенок должен быть только ушами, а родители только голосом, то ничего не получается. Но если с самого раннего детства родители проявляли живой интерес: как ты мне интересен! Каждая твоя мысль интересна, весь твой опыт и все движения ума и души интересны, объясни, я не понимаю… Беда с родителями в том, что они почти всегда себя ставят в такое положение: я-де понимаю, а ты не понимаешь… А если родители говорили бы (что просто правда): «Я не понимаю, ты мне объясни», — очень многое могло бы быть объяснено. Потому что дети с готовностью объясняют, что они думают, если не ожидают, что их тут же посадят и докажут, что они не правы.
Знаете, есть (я не помню, в книжке ли, которую отец Софроний написал о старце Силуане, или в одном письме, которые Силуан когда-то писал) рассказ о том, как один миссионер, живший на Востоке, с ужасом говорил, что никого не может там обратить. Силуан спрашивает: «А что ты дела-ешь?» — «Да вот, я прихожу в китайское капище и обращаюсь к молящимся: как вы можете молиться этим истуканам? Это же дерево, камень, металл. Сбросьте все это и поверьте в Живого Бога, Которого я вам буду проповедовать». Силуан снова спросил: «А что тогда случается?» — «Они меня бьют и выкидывают вон из храма». Силуан тогда посоветовал: «Знаешь что, ты достиг бы большего, если бы постоял, послушал, как они молятся, посмотрел на их благоговение, а потом пригласил бы нескольких из них посидеть на ступеньках храма и сказал бы: вот я видел, как вы молились, как вы себя держали в присутствии Бога, расскажите мне о своей вере… И каждый раз, когда кто-то из них скажет что-нибудь, что очень близко к истине, скажи ему: как это прекрасно! Но знаете, одного не хватает в вашем представлении… — и прибавь одну крупицу христианского мировоззрения. Тогда они обогатятся и раскроются».
А когда человеку говорят: «Все, что ты говоришь, вздор» или: «Нечего мне от тебя узнавать», конечно, он закрывается. И я думаю, что часто с детьми так бывает. Я видел очень многих детей, которых именно так осаживали: «Какую белиберду ты несешь!» Ребенок никогда не несет белиберду, ребенок всегда очень серьезен. Но родители думают большей частью, что если он не говорит их языком, не выражает их взглядов, то это вздор. Я не говорю, что ребенок всегда прав, — конечно, нет. Я говорю о том. что часто его вопрос или несовершенное представление, или то, как он видит вещи, — это дверь куда-то, а не запертая дверь.
Я думаю, что можно, не ставя вопросов, а просто сидя вместе, рассказать что-нибудь о себе, можно раскрыться сколько-то. Если ребенок, подросток на это отзовется критически или просто не захочет слушать, это не важно. Ты с ним поделился, он тебя будто не послушал, но он не мог не услышать, и где-то в памяти это задерживается. Я глубоко уверен, что в памяти задерживается такое, о чем мы не имеем даже представления. Я вам дам пару примеров. Я в детстве жил в Персии и говорил по-персидски. Уехали мы, когда мне было почти семь лет, попали на Запад, и через два года я не понимал и не мог сказать ни одного слова по-персидски. Меня отдали жить в лицей, и когда я ночью бредил вслух, сны видел, я бредил на персидском языке, на котором говорить не мог и которого не понимал. Значит, он где-то во мне был.
Я уверен, что, если бы мы говорили с детьми или с подростками, просто рассказывали бы им — слушают, не слушают — вещи, которые того стоят, делились бы с ними самым сокровенным, драгоценным нам опытом, это куда-то ушло бы в них. Когда это вернется — неизвестно, но это неважно. Времена и сроки не нам знать, но давать возможность всему этому отложиться в душе человека мы можем. Скажем, у меня нет иллюзий, будто, когда я проповедую, то, что я говорю, доходит до каждого человека и пользу ему приносит. Но я уверен, что некоторые вещи, которые как бы через сито прошли, рано или поздно вдруг могут проснуться. Я мог бы издать целую книжку своих проповедей под названием «Собака лает — ветер носит», но дело-то в том, что собака лает — и это где-то застревает.
И застревает страшно интересно иногда. Я когда-то преподавал в Русской гимназии, и, помню, на моем уроке одна девочка сидела и рыдала, причем не только от скуки, а, вероятно, что-то было другое. Когда мы выходили из класса, я остановил эту девочку и что-то ей сказал вроде «никогда не отчаивайся» и что-то еще. Она прошла. И она меня разыскала через двадцать пять лет, чтобы поблагодарить за то, что я ей тогда сказал. Значит, это куда-то пошло.
И так часто бывает, что слышанное где-то когда-то вдруг возвращается в нужную минуту как воспоминание, как картина, как способность что-то сделать, какое-то движение души совершить. Я думаю, что это страшно важно: именно — делиться, даже когда тебя не слушают, а не то что: «Сядь да слушай!»
Могут ли книги помочь, и какие? Я имею в виду детей.
Тут у меня большое затруднение в том, что я не был верующим ребенком. Для меня Бог не существовал до четырнадцатилетнего возраста, поэтому у меня нет никакого представления о том, что можно дать читать ребенку, чтобы ему открыть область веры. Я только знаю, что за последние лет шестьдесят мне приходилось заниматься с детьми самого разного возраста, и единственное, что можно сделать — это передавать им свое переживание о прочитанном. Причем можно читать на одном уровне и передавать на другом. Можно читать, скажем, Священное Писание, но не вычитывать его как есть, потому что оно еле понятно, а рассказать рельефно, живо, как рассказ, как событие, а потом, когда ты рассказал своими словами так, чтобы это дошло, взволновало ребенка, можно предложить: «А теперь давай прочтем так, как Христос эту притчу рассказывал». И тогда ребенок делается способным эту притчу прочесть в Евангелии и в ней узнать все, что он пережил до того. Я это делал в течение каких-то шести лет, когда у нас была детская школа на русском языке. Я с детьми проходил воскресные чтения и другие отрывки Евангелия. Я сначала им рассказывал своими словами как можно более живо, выпукло, не перевирая ничего (то есть не прибавляя, не убавляя, но можно рассказать вещи очень разно). А потом у нас бывала дискуссия о том, как они это воспринимают, что это для них значит. А завершая дискуссию, я говорил: «А теперь прочтем» — и этот отрывок приобретал смысл в той (}юрме, в которой он написан. Но если ребенку давать читать, скажем. «Закон Божий для детей» или «Катехизис» митрополита Филарета, который — гениальное произведение, но не для детей, или даже жития святых, которые часто написаны приторно или описывают такие невозможные и ненужные вещи, конечно, это их останавливает. То, чего они не могут воспринять, они выкинут, но они выкинут тогда все, они и святого этого выведут как бы за линию, потому что то, что о нем сказано, просто невыносимо.
А как быть с теми детьми, с кем нет возможности видеться?
Я отвечу сначала плоскостью: молиться о них. Я называю это плоскостью, потому что это самоочевидно. Но, с другой стороны, действовать в зависимости от обстоятельств. Скажем, теперь можно им писать, вероятно, легче, чем десять лет тому назад. Можно найти кого-нибудь там, кто бы ими заинтересовался и с ними поделился чем-нибудь. Это уже вопрос другого рода.
Конечно, есть книги, которые можно дать читать. Скажем, для меня первичную роль сыграло Евангелие, потом жития святых. Но мне посчастливилось, я читал жития святых, которые не заключались только в рассказах о таких чудесах, в которые едва верится. Есть чудеса, в которые и «не верится» в каком-то смысле, но, знаете, со святыми дело так обстоит, что часто рассказывается о том или другом событии, которого, может быть, и не было, но которое его характеризует, и в этом рассказе он весь, как живой. Есть, например, рассказ об одном из святых киево-печерских. Он как-то вечером сидел у себя в келье и услышал странные звуки в умывальнике. Подошел и видит: в умывальнике осталась вода, и в ней барахтается бесенок. Он взял крест и положил на умывальник так, чтобы бесенок оказался под крестом. Бесенок пригнулся, только голова из воды торчит, и говорит: «Отними, отними этот страшный крест, мне страшно от него!» Святой отвечает: «Я отниму только при одном условии: что ты мне сейчас споешь ту песнь, которую ты пел, когда был светлым ангелом». — «Не могу, — говорит тот, — забыл!» — «Ну хорошо, — говорит святой, — я тогда тебя перекрещу». — «Нет, нет, не крести меня, я попробую!» И вот бесенок начал пробовать. Голос у него, конечно, был уже не ангельский, слов он уже точно не помнил, но со страху он начал вспоминать, сначала кряхтел, потом постепенно слова возвращались, потом голос начал как-то мягчеть, и в какой-то момент он вдруг всей грудью запел песнь, которую пел, когда был светлым ангелом, и вылетел из этого умывальника светящимся ангелом. Я не хочу сказать, что это исторический факт. Но я хочу сказать, что, когда это ребенку расскажешь, это до его сознания что-то доводит — хотя бы то, что этот чертенок, когда сделал попытку петь ангельскую песнь, через нее начал светлеть, и оживать, и меняться.
И масса есть таких рассказов. Я могу рассказывать без конца из житий святых, потому что я на них как бы воспитывался. И эти рассказы не тем меня интересуют, будто это история. Например, когда говорят: «Вы себе представляете: этот святой на расстоянии одиннадцати верст видел через стены своей кельи!» — меня это не волнует. Если он мог вообще видеть через стены своей кельи, двадцать верст или сто верст никакого значения не имеют. Есть рассказ из жизни французского писателя Вольтера. Какая-то благочестивая женщина хотела обратить его к вере и говорила: «Как же вы можете не верить в святого Дионисия Парижского? Его обезглавили в одном конце Парижа, и он, взяв свою голову, прошел через весь Париж и остановился на другом конце». И Вольтер ей ответил: «Знаете, в таких случаях только первый шаг труден».
Беседа митрополита Антония Сурожского о воспитании детей в вере.
По брошюре «Брак и семья»
